Зала помнила и лучшие времена, сейчас же под ее гулкими сводами обитали лишь призраки былых балов и приемов, торжественных застолий и безумных оргий. Массивные колонные покрылись прахом минувшего, тонули в вездесущих тенях, умирали гигантскими памятниками исчезнувшего величия.
— Не можешь содержать, продай, — проскользнуло само собой сквозь зубы.
Я опустила факел ниже, испытав неясное боязливое чувство перед огромным пространством. Интуиция шепнула внутри меня — не стоит, не надо, не иди. Но при этом, в противовес, что-то тянуло, как будто чужая память, как будто какое-то правило, требование, беспрекословно подчиняющее себе.
Это было смешно, невероятно глупо и совершенно по-детски. Но, воровато оглянувшись, я поклонилась, по губам скользнула улыбка, вспорхнули кисти рук и тело, подчинившись неслышимой музыке, задвигалось, рисуя в воздухе плавные линии. Жест рукой, изгиб, несколько торопливые шаги на цыпочках. Прикрыть глаза, откинуть голову и позволить размахнуться косе. Отдаться, выпасть из череды времен, плюнуть на правила. Как они это делали, короли и королевы прошлого? Они кружились, отдавая дань ритуалам и придворному этикету, они оставляли вне танца стратегии в любви и на войне, они едва касались пола и летали, летали, пока не напарывались на чей-то пристальный чужой взгляд.
Опять я попалась, что же за незадача. И так бестолково, совсем по-идиотски, поддавшись нелепому и бессмысленному желанию.
— Так танцевала леди Рутхел. Ты не похожа на нее, но двигаешься очень похоже.
Я остановилась. Вот и новый персонаж абсурдной постановки: седой худощавый старик, держащийся столь прямо, будто всю жизнь маршировал по плацдарму. Аккуратная бородка, седые волосы тщательно расчесаны — волосок к волосу. Старинный костюм сидит безупречно, походка тверда и быстра, взгляд прям и скуп.
— Я с ней никогда не встречалась, — ответила я первое пришедшее в голову.
— Я знаю. Позволишь? — Старик протянул ладонь, поклонился.
Сон ли или совсем уже крыша уехала, утащив за собой и остатки разума? На этом безумном полигоне все возможно.
Я позволила. Скользнули белые пальцы, я слегка прогнулась под уверенной опорой другой руки. Когда я последний раз так танцевала? Когда последний раз моим партнером был не неуклюжий мешок, топчущийся по ногам, а мужчина, знающий, как обращаться с партнершей? Шаг за шагом, легко, с едва заметной каплей принуждения, повел по залу, закружил, продолжил мой одиночный полет, став той силой, что так не доставало. Шелестел подол платья, мерно отстукивали каблуки сапог ритм, дыхание ровно, особым музыкальным инструментом, вливалось едва ли не основой мелодии. Разошлись до граней допустимого, сомкнулись до черты недозволительного, взмахнули руками и, будто опомнившись, сдержали все жесты. Пробуждалось каменное чудовище, встряхивалось, потягивалось, стряхивало пыль векового сна и недоуменно глядело на нас — странную пару то ли скользнувшую из будущего, то ли преодолевшую прошлое. Выхватывал рыжий свет пламени то изгиб белой руки, то обтянутое темным плечо, то линию шеи, то мерцание бесцветного глаза, то перелив огня по ресницам.
Остановились за мгновение до чего-то особенного.
Мне даже захотелось что-то спросить, но чувствовалось — не стоит, не тот случай, который стоит подвергать влиянию обыденности.
Старик, будто согласившись, кивнул и все же нарушил беззвучие:
— Надеюсь, что не ошибется.
— Кто?
— Господин, кто же еще.
Разошлись, каждый в своем направлении.
Еще один, выбивший кирпич из фундамента моей уверенности. Дурдом? Полигон? А если действительно чужой мир? Как ни досадно это признавать, но теория параллельной вселенной начинала выглядеть логичнее прочих.
Потонуло случившееся во мраке, растворилось тепло, воцарилось беззвучие, и вновь погрузился в крепкий сон замок. Будто и не было ничего. Да и действительно, всего лишь кусочек сна, не более того.
Впереди замаячил свет, и быстрые шаги, перешедшие в бег, вывели под бездонные сияющие небеса. Я вдохнула полной грудью, раскинула руки, и, ослепленная ярким светом, зажмурилась. Соленый ветер весело, дергая то за рукав, то за волосы, легонько хлопая по щекам и шкодливо прихватывая за руки, приветствовал меня, на разные лады рассыпался новостями, гомонил и перебивал сам себя, захлебываясь свободой. О, это ощущение, эта жажда приволья! О, сколько бы можно было отдать, оказывается! За это волнение трав, за эти вздохи земли под ногами, за эту песнь моря, за этот шепот в кронах деревьев! Взмыть бы к редким перьев облаков, рухнуть в запредельный прозрачный холод вышины, рассыпаться миллионами капель дождя, склониться к горизонту созвездием сплоченных звезд. Что держит? Сделай шаг к обрыву, раскинь крылья, глотни до помрачения сознания воздуха, разбейся кружевной пеной об обломки поседевших скал.
Что держит?
Вопль раненного зверя разодрал глотку, разнесся во все стороны.
— Куда же я? Как же я… это нечестно…
Нечестно, да, это так нечестно. Ветер подхватил и поспешил прочь, чтобы поделиться с волнами — мол, взгляните на нее, что она ожидала? Да, нечестно, и куда ей, как ей, а?
Догадки стали правдой, земля была островом, свобода — миражом.
Я обернулась: дремало массивное строение, ни о чем не беспокоясь. Кто сможет вырваться из его лап?
— Будь ты проклят, твою мать! Чтоб ты сдох, Арвелл Рутхел! — Крик наполнил мой рот особой, ни с чем не сравнимой сладостью, сводящей мышцы и едва не выворачивающей челюсти. И плевать, что разноглазый может быть таким же невольником. Нет, он не невольник. Он — чудовище, поселившееся в сердце каменной твердыни, он — маньяк и похититель с истлевшим рассудком. Он — главный злодей этой пьесы.
— Ненавижу тебя!
Никто не ответил, не шелохнулись каменные хребты, не мигнули редкие окна-глаза. Он победил, он сразу знал о своей победе.
— Так, дорогая… спокойно. — Еще пойди, произнеси эти слова, когда судорожные всхлипы перекрывают горло, не дают ни вдохнуть, ни выдохнуть. — Если ты… не видишь возможностей, это не значит… что их нет. Хватит закатывать истерики.
Собственные слова не успокоили, но помогли сохранить достоинство. По крайне мере, мне так показалось. Сейчас бы глоток чего-то крепкого, отрезвляющего, позволяющего выровнять внутренние весы, свести разум и чувства в баланс, выпрямиться, разжать до боли сведенные кулаки.
Но достану ли где?
Разум, мой бедный изнасилованный разум метался, хватаясь то за одни обрывки мыслей, то за другие. Зашелестели желтыми страницами газеты и журналы, с особым наслаждением обсасывающие в своих статьях жертв ненормальных, запестрели в голове сайты и новостные ленты, соревнующиеся в демонстрации наиболее ужасных фотографий жертв, перенесших леденящие кровь пытки. Когда разноглазому станет скучно? Когда он приступит к своей дьявольской игре? Липкий страх душил, окутывал меня навязчивее и стремительнее, все изощреннее и изощреннее издеваясь над моей душой. Что будет? Чего мне ждать? Какой боли бояться?
