Ознакомительная версия.
— Вы… вы на меня кричите? — Дайна всхлипнула. — Я… я так стараюсь… я для вас…
— Для меня. И для себя, — Райдо ненавидел женские слезы. — Кажется, я за старания вам плачу, верно?
Проклятье.
Такой день, когда ему почти и не больно, когда он почти живой уже, а она тут плачет… и с чего, спрашивается? Разве он просил что-то, чего не должен был?
— Послушайте, — он вытер руку о штаны, которые сами по себе не отличались чистотой, а потому особого ущерба не претерпели. — Мне жаль, если я вас обидел. Мне казалось, что вы к моему характеру привыкли…
— Вам больно? — Дайна вновь всхлипнула и часто заморгала влажными ресницами.
— Мне не больно. Мне грязно.
— Где?
— Везде, Дайна… — Райдо проглотил рык. — Я понимаю, что в одиночку вы не способны управиться с домом. Но я не понимаю, что мешает вам обратиться в агентство. Пусть пришлют горничных. И лакеев… и кто еще там нужен?
Она прикусила губу.
Стоит. Теребит фартук. И слеза по щеке ползет…
…а ведь молоденькая…
…раньше Райдо плевать было на то, сколько ей лет…
…точно, молоденькая… чуть за двадцать? И уже экономка? Он, конечно, не великий специалист по прислуге, ею матушка занималась, как и прочим домашним хозяйством, но Райдо думал, что экономкой должна быть женщина в возрасте.
…и платье это из темно-красной шерсти, явно перешитое, расширенное. Экономки носят платья скучные, из черной ли саржи, из серого ли сукна, позволяя себе единственным украшением кружевной воротничок.
Воротничок имелся. Кружевной, кокетливый, заколотый на горле круглой брошью-камеей. К нему — широкие манжеты, накрахмаленные до хруста.
И вставки на рукавах.
И кажется, Райдо догадывается, для чего, точнее сказать, для кого было выбрано именно это платье, обнажающее и круглые плечи, и налитую, точно позднее яблоко, грудь…
Он потер переносицу, чувствуя, как наваливается усталость.
— Вы достались мне вместе с домом… и я не стал вникать в детали, — он повернулся к Дайне, разглядывая ее, с удивлением подмечая то, чего не видел раньше. — Я не спрашивал вас ни о том, сколь долго вы занимали сию должность… ни о рекомендациях, которые могли бы подтвердить ваши слова…
…золотистая пудра на плечах, рисованный румянец, помада гладкая, красная…
Взгляд этот с поволокой.
И пальчики с аккуратно подпиленными ноготками.
Сами руки белые, ухоженные…
— Я бы не хотел вас увольнять.
— Увольнять? Вы… вы не можете меня уволить…
— Могу, — ответил Райдо, глядя в синие глаза. — Вот такая я скотина… но мне бы и вправду не хотелось…
Она прижала руки к груди и горестно вздохнула.
Она прижала руки к груди и горестно вздохнула.
— Видите ли… Дайна, — Райдо отвел взгляд от этой груди. — Я надеюсь, что вы все же вспомните о ваших обязанностях… и займетесь домом.
— Да?
Взмах ресниц.
И губы бантиком.
— Да, Дайна, — он отвернулся. — Есть одно обстоятельство… непреодолимой, так сказать, силы… дело в том, что женщины меня не интересуют.
— Да? — удивление в ее голосе было искренним.
— Мужчины, впрочем, тоже, — на всякий случай уточнил Райдо. — Болен я, Дайна, если вы не заметили.
— И… сейчас?
— И сейчас, — Райдо произнес это с чувством огромного удовлетворения, впервые, пожалуй, радуясь своей болезни. — Поэтому, будьте любезны, перенаправьте вашу энергию в более… благодарное русло.
— Вы… на что намекаете?
Оскорбленная невинность.
Впрочем, Райдо был уверен, что невинностью здесь и не пахло, а оскорбление было наигранным.
— Я прямо говорю. Оставьте меня в покое. И займитесь тем, за что я плачу. В противном случае я вас уволю.
И поскольку раздражение, что женщина эта своим упрямством отняла у него четверть часа жизни, чудеснейшей жизни, в которой нет боли, было велико, Райдо добавил:
— Без рекомендаций.
Дайна, против опасений, не стала ни в обморок падать, ни в слезы ударяться. Она присела в реверансе, продемонстрировав обильную грудь, которая с этакой позиции выглядела еще более обильной и пышной, и спросила сухо:
— Могу я идти?
— Конечно. Разве я вас задерживаю?
Дверь она прикрыла аккуратно, но ее злость, даже не злость — но гнев, с трудом сдерживаемый, выдавали каблучки, которые цокали по паркету громко, точно хотя бы этакой мелочью Дайна желала хозяину досадить.
…а девчонку он так и не покормил.
…и имя не выбрал.
Ладно, без имени она как-нибудь да проживет, но молоко… и Райдо, широко зевнув — спать хотелось неимоверно — вытащил из гардеробного шкафа рубашку, мятую, но хотя бы чистую, пусть и пахнущую сыростью.
На кухню за молоком он спустится.
А потом поднимется на чердак, чтобы сказать:
— Слушай, я тут подумал… а давай назовем ее Хильденбранд?
Альва только фыркнет.
…а спустя два дня в доме объявится шериф.
Райдо смутно припоминал этого человека.
От него еще тогда пахло табаком, но не черным, каковой предпочитал доктор, а ядреным местным самосадом, который мололи на ручных мельницах, чтобы набить им узкие папиросы. Табак шериф носил в узорчатом кисете с бахромой. Бахрома была и на рукавах кожаной его куртки, и на голенищах высоких сапог. Вот бахрому Райдо точно помнил, а лицо — нет.
Вытянутое, сухокостное с выдающимся горбатым носом, с усами седыми, которые свисали вялыми виноградными плетями, и куцую угольно-черную бородку, на этом лице глядевшуюся чужеродной.
Бородку шериф пощипывал.
Усы — гладил широкой ладонью.
И на пальце его тускло отливало золотом кольцо.
— Двадцать пять лет вместе, — сказал он, заметив, что взгляд Райдо за это кольцо зацепился. — Самому не верится…
Он приехал отнюдь не затем, чтобы рассказать о кольце, и о супруге своей, в последние годы утратившей стройность фигуры, зато пристрастившейся к табаку, тому самому, местному, который и выращивала на грядках наравне с помидорами да кустами роз.
Но о супруге, табаке и клятых розах говорилось легче.
И Райдо не выдержал.
Он дождался, пока шериф допьет бренди — от чая он отказался — и сам задал вопрос:
— Что вам надо?
— Альва, — Йен Маккастер не стал ни лукавить, ни взгляд отводить.
— Зачем?
— Судить.
— За что?
Он пожал плечами: дескать, эту конкретную альву, может, и не за что, но вот все прочие…
— Нет, — Райдо поднял стакан, широкий и из толстого стекла, которое казалось желтым.
— Почему?
— Это неправильно.
Ознакомительная версия.
