Ознакомительная версия.
— Почему?
— Это неправильно.
— Неправильно, — охотно согласился Йен Маккастер, вытягивая по-журавлиному длинные тощие ноги. — Но… порой приходится искать компромисс.
Сам по себе он компромиссы ненавидел, втайне презирая себя за нынешний визит, и за разговор этот, избежать которого не выйдет, и за то, что разговор — Йен видел это — лишен смысла.
Надо бы попрощаться и уйти.
Но был собственный дом на краю города, и супруга, которая аккурат взялась молоть табачный лист, что делала всегда самолично, пусть бы к ее рукам надолго привязывался, что табачный запах, что характерная желтизна. И Йен Маккастер любил свой дом, свою жену, свою неторопливую жизнь, которую не изменила даже война.
Война прошла где-то вовне, задев его городок краем, но и этого хватило. И теперь Йен Маккастер желал, чтобы нарушенная войной жизнь вошла-таки в прежнее свое русло.
Но и не в нем одном дело.
Был мэр, который тоже прекрасно понимал ситуацию. Были советники и горожане, не желавшие смуты, и были люди, обыкновенные люди, с обыкновенными их бедами, потерями и ненавистью.
Они почти позабыли.
Смирились.
А тут альва…
Йен Маккастер бренди допил, а чего ж не допить, когда бренди хороший? И поставив пустой стакан, глянул на нового хозяина Яблоневой долины.
— Вы здесь… чужой человек. Новый…
— И не человек вовсе, — широко усмехнулся пес.
А говорили, что при смерти…
…не похоже.
Побитый, конечно, и шрамы эти, о которых супруга Йена отзывалась с притворным ужасом, хотя сама-то не видела, но ей рассказывала супруга доктора, а той в свою очередь…
…бабы…
…держали бы язык за зубами, глядишь, и обошлось бы.
…может, и обойдется?
Пес не похож на тех, кто спокойно отдаст свое. А альву он наверняка полагал своей.
— И не человек, — задумчиво повторил шериф. — Однако… вы должны понять… этот город… довольно-таки своеобразное местечко… нет, не в том плане, что от других городков отличается, но… люди тут живут… давно живут… веками… мой прадед сюда из-за гор переехал, а меня до сих пор считают чужаком. Нет, своим, но все равно чужаком. Так и называют, Йен Чужак… память у них долгая.
— И что?
Он и вправду не понимал, этот пес, а Йен не умел объяснить, у него никогда-то толком не получалось со словами управляться. И вроде бы говорил он, как иные говорят, а все ж криво выходило. И ныне, отставив опустевший стакан — а супруга вновь станет пенять, что выпимши вернулся, не потому, что и вправду злится, нет, Йен всегда меру знает, но положено ей пенять за выпивку — произнес.
— Они ей не простят.
— Чего?
— Войны. Чисток. У старухи Шеннон трое сыновей погибли, а мужа она еще когда схоронила, и осталась теперь одна. Тата Киршем потеряла мужа, а детей у нее пятеро… и муженек ее приходился Вишманам племянником, а Вишманов всем семейством в лагерь отправили… Тайворы невестки лишились, которую тоже… на четверть крови из ваших была… а ведь свадьбу только-только отыграли, хорошо, детишек нажить не успели. У Гирвоф — половина семьи в лагеря ушла, а вторая — на фронт… остались бабы одни…
Йен замолчал, позволяя псу самому додумать, но думать тот не желал. Хмыкнул, щелкнул когтем по стеклу и произнес:
— Ей ведь тоже досталось.
— Знаю. И понимаю. Только и ты пойми, что им… им нужен кто-то, кого можно обвинить, — шериф поднялся. Он был нескладен и когда-то смущался этой нескладности, что худобы, что чрезмерно длинных ног, что столь же длинных рук, которыми он размахивал, то и дело задевая мебель.
Но те времена прошли.
— Ее? — хмуро поинтересовался пес.
— А хоть бы и ее. И да, лично она ни в чем не виновата. Но она альва. А они — люди, которые только-только начали отходить от войны. Они еще ненавидят. И эта ненависть лишит их разума.
— И что вы предлагаете? — пес скрестил руки на груди, наблюдая за гостем.
— Отдайте альву. В мэрии устроят суд и…
— И приговорят к смерти.
— Допустим… — об этой части дела шериф старался не думать.
— Приговорят, — уверенно заключил пес. — И повесят. Думаю, на площади, чтобы все обиженные смогли прийти и поглазеть, как вершится справедливость.
— Пусть так, — Йен задел локтем высокий кувшин, который едва не слетел со столика, но Йен успел его поймать. — Пусть так, — повторил он гораздо тише. — Но это цена спокойствия.
— Вашего?
— И вашего. Их спокойствия. Думаете, мне все равно? Нет. Я знал эту девчонку и ее родителей, как знаю каждого жителя в этом треклятом городке. И знаю, что они так просто не отступят. Я не хочу, чтобы эти жители пришли сюда сами, за собственной справедливостью, поскольку тогда или ваш замечательный дом вспыхнет… или вам придется убивать их.
Йен выдохнул.
— И вы пытаетесь откупиться?
— Я пытаюсь найти хоть какой-то выход. Одна жизнь против многих. Простая арифметика.
— Хреновая у тебя арифметика, шериф, но за предупреждение спасибо.
— Не отдашь?
— Не отдам.
— Мэр…
— Срать на мэра…
— И на людей?
— На них тем более срать. Если им, чтобы почувствовать себя легче, надо кого-то повесить, то… в жопу таких людей. И да, убивать я буду. И уж поверьте, совесть меня не замучает.
— Совесть… — хмыкнул Йен Маккастер. — Порой я думаю, что совесть — это такая фантазия…
От шерифа в кабинете остался пустой стакан и терпкий запах табака на подлокотниках кресла. Райдо присел у этого кресла на корточки и подлокотники обнюхал.
— Еще лизните, — Нат стуком в дверь себя не обременял.
— Понадобится, то и лизну, — вполне миролюбиво отозвался Райдо. — А в тебе, щенок, нет уважения к старшим.
— Есть, — возразил Нат, делая глубокий медленный вдох. — Оно просто спрятано в глубине души…
— Слишком уж в глубине. Слышал?
Нат кивнул.
Подслушивать он умел, хотя и не любил, впрочем, не любил он многое из того, что сам полагал первейшей своей обязанностью. К примеру, чистка сапог.
Ее Нат от души ненавидел.
И Райдо не настаивал, его вполне себе устраивали сапоги нечищенные, а то и вовсе грязные, заросшие пылью или же коростой местной рыжей глины, которая выглядывала после дождей в промоинах земли. Эта глина успела стать личным врагом Ната, впрочем, как пыль в углах комнаты, и гардеробный шкаф, обладавший удивительным свойством превращать свежевыстиранные и выглаженные сорочки в пропахшее сыростью тряпье…
По сравнению со стиркой, глажкой и вечным беспорядком в комнате Райдо, в которую Нат ревниво не допускал экономку, подслушивание было мелким неудобством и неудобством полезным.
Ознакомительная версия.
