– С тысяча девятьсот сорок шестого года – каждую проклятую жаркую ночь!
– И я тоже! Рад тебя видеть!
– Лгун!
Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
"Боже, – подумал Уилл Морган, – двое ненавидят друг друга, сидят на работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от другого, оба, стиснув зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице – и сталкиваются нос к носу в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя городом. Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его лба коснулся прохладный ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке…
Где температура была ниже на десять градусов.
– Хорошо! – прошептал он.
От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и с визгом совать себе под рубашку.
Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на вывеске которой было написано:
Мелисса Жабб, ведьма
Прачечная
Сдайте свои проблемы до 9 утра
Вечером вы получите их разрешенными
и мельче:
заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
как ледяной, так и накаленной.
Настои, побуждающие вашего нанимателя
повысить вас в должности.
Бальзамы, мази, прах мумий
по рецептам древних глав корпораций.
Снадобья от шума.
Средства, разряжающие обстановку.
Растирания для страдающих паранойей водителей грузовиков.
Лекарства, которые следует принять, если появится
желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.
На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:
Совершеннейшая память
Дуновение ласкового апрельского ветра
Тишина и нежнейшая птичья трель
Он рассмеялся и остановился.
Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых гротов, ледяной дворец детства, мир, выхваченный из зимних снов и сохранявшийся даже в августе.
– Входите, – прошептал голос.
Дверь бесшумно отворилась внутрь.
Внутри царил холод склепа.
На трех козлах гигантским воспоминанием о феврале покоился брус прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
– Сейчас, – пробормотал он.
Тогда, в детстве, в его родном городке, в витрине скобяной лавки лежала внутри огромного бруса льда жена фокусника и наверху бруса выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за ночью спала она там, снежная принцесса. Он и другие мальчишки тайком крались из дому после полуночи смотреть, как она улыбается в холодном прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на нее, надеясь, что их огненные взгляды растопят лед.
Но _т_о_т_ лед так и не растаял…
– Подождите, – прошептал он. – Послушайте…
Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве не те же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений назад дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как снег женщина? Те же. Эта глыба – такая же полая, такая же красивая, так же скруглены углы. Но… Женщины в ней нет. Где она?
– Здесь, – прошептал голос.
По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
– Добро пожаловать. Закройте дверь.
Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы ты до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей благодаря времени, проведенному в ледяном гробу, с которого стекают капли. Только протянуть руку, и…
– Как вы сюда попали? – спросил ее нежный голос.
– Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
– Вы пришли как раз туда, куда нужно.
– Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья меня не выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю ни в астрологов, ни в нумерологов, ни в хиромантов…
– Я не гадаю по руке. Но… Дайте мне вашу руку.
Он протянул руку в мягкую темноту.
Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были холодные, как у маленькой девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
– На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а _Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а. Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?
– А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь была нужна больше, чем Нью-Йорку в этом году?
– Это правда. Мы здесь безумные. Но… вам-то что за дело до этого?
– Ведьму рождают истинные нужды ее времени, – сказала она. – Меня породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы пришли по наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал, как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
– О, почему вас так долго не было? – сказала она печально. – Уже и так почти поздно.
– В каком смысле?
– Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
Сердце его заколотилось.
– Какой дар?
– Покой, – ответила она. – Безмятежность. Тишину среди бедлама. Я дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в блестящую от нефти, усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей. Я прививка против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся из ядов. Я антитело для времени. Я всеисцеляющее лекарство. Город вас убивает, не так ли? Манхэттен – ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
– Каким образом?
– Вы станете моим учеником. Как невидимая свора гончих, защита моя окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза смог. В обед ваш язык ощутит вкус райских плодов в самых обыкновенных дешевых сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет редким благородным вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы только моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены, сразу около вас остановится. Театральные билеты будут появляться, едва вы подойдете к окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, – и это в часы пик! – Если вы решите проехать на своей машине от пятьдесят восьмой улицы до самой Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый – если я буду с вами… Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц и зовами любви с первого удушающе-жаркого дня июня до последнего часа, когда минет день труда и на поездах, возвращающихся с морского побережья и вынужденных вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные жарой живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня в июле будет эскимосским иглу, и в ней можно будет досыта наедаться мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая? В ней – свежие абрикосы, все равно февраль сейчас или август. Свежий апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой поцелуи в четыре часа дня, а у моего рта всегда вкус замороженных персиков, у тела – вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как говорит Эдит Уортон… В любой невыносимый день, когда вам захочется вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему боссу, и он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни у кого не спрашивая разрешения, будете уходить домой ради холодного цыпленка, вина с фруктами и меня. Лето в райских ложбинах. Осени столь многообещающие, что вы буквально потеряете разум – как раз настолько, насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим очагом. Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой… В общем, вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
