— Плохо, Шамон, — произнёс Исмагил, кивком указывая Семёну, чтобы отсчитывал сорок шагов вперёд. — Целься лучше. Стрелять в воздух большой доблести не надо.
Семён прошёл ближе, снарядил ружьё, установил на подпоре. Тележка понеслась с горы, грубо сколоченный джелями подпрыгивал на ходу. А видать крепко насолил султану этот самый Джелями, если и через сто лет после смерти солдат приучают стрелять в его изображение.
Ружейная пуля быстрей стрелы, но и ей нужно упреждение, а то, пока пуля летит, цель успеет отъехать с её пути. Теперь — пора. Семён чуть вздёрнул ружейное дуло, и заряд ушёл в небо.
— Очень плохо, Шамон, произнёс Исмагил ибн Рашид.
Семён молча перешёл на новую позицию. Отсюда ему был виден не только пригорок, на вершине которого коруджи снаряжали тележку, но и стены монастыря, ворота и страшный монумент, поставленный в честь кровавого мусульманского бога.
Тележка помчала вниз… Пора! Грохнул выстрел. Джелями, кивая головой, беспрепятственно катил по склону, а круглый свинец, пролетев едва ли не четверть акче, ударил в грудь ещё дышащему Мартыну. Последний раз вздрогнуло изувеченное тело, и свободная Мартынова душа унеслась в строгий лютеранский рай.
Исмагил, стоявший в десятке шагов позади, подошёл к Семёну, долго молчал, глядя под ноги. Потом произнёс:
— Ты лучший стрелок из всех, кого я учил. Скажешь ясакчи, что я велел дать тебе сорок палок.
Обычно за плохую стрельбу полагалось наказание вдвое меньшее.
* * *
Непосильный подвиг взвалил на Семёновы плечи святейший патриарх. Статочное ли дело — веру в душе хранить твёрдо, но даже креста на лоб положить не сметь. Что же это за вера, без креста и молитвы? Но с другой стороны, страшный пример Мартына тоже стоял перед глазами. Честно человек умер, малым не поступившись из того, что исповедовал. Что до слез и жалостного крика, так это плоть немощная вопила. Кто мученика за стон осудит, пусть сам попробует на колу посидеть. И всё-таки ужас поселился в душе, и Семён ревностно исполнял волю святейшего, хоть и понимал в глубине души, что поступает так не для спасения души, а страха ради человечьего.
Бежать тоже больше не мечтал. Куда ты из Стамбула убежишь? Турки народ лютый, а греки и иной христианский люд, которого ещё немало оставалось в Анатолии, так Магометом припугнуты, что вперёд ясакчи побегут хватать беглеца. Ну да что их винить, ежели сам патриарх трясётся, как овечий хвост? Скорей бы стать настоящим янычаром и, получив ружьё, ятаган и кече с белым верхом, отправиться на войну. Лучше всего попасть в Валахию, оттуда, говорят, в Россию прямая дорога, да и Валашский господарь чать не кафолин, а православный вождь и за веру крепко стоит. Недаром турки с таким страхом поминают славное имя князя Дракулы.
Больше всего Семён опасался попасть в ясакчи. Ясакчи средь янычар за отребье считаются, хотя многие были бы не прочь устроиться на этакую позорную должность. Вместо ружья у ясакчи палка, и он не с врагом бьётся за правую веру, а по базару ходит, надзирая за торговлей, вроде как хожалые на Руси. Конечно, ясакчи и погибают реже, и кормят их гуще, но Семёну этого было не надо. А то зашлют куда-нибудь в Сирию — что тогда?
Потому и старался Семён все пять лет, которые промаялся на военной учёбе. И ружьецом владел, и саблей, и на коне мог, хотя янычары — войско пешее. Даже как пушку направить и бабахнуть чугунным ядром — и то знал. Случись что на войне с отрядом пушкарей, Исмагиловы выкормыши погибших топчи заменят, а Семёна хоть на место топчи-аги ставь.
Наконец дождались. Бывшие бостанжи получили по отрезу ткани, пряденной из-козьего пуха, подшили к шапкам тифтики — для красы и сбережения шеи от сабельного удара — и отправились на службу. Перед выходом побывали стройной толпой в большой мечети Отра-джами, что у янычар вроде полковой церкви, помолились напоследок Аллаху, деведжи навьючили на верблюдов всякий припас и имущество, и поход начался. Куда двинулось войско, никто Семёну не сказал. Одно ясно — врагов бить. Оружия до времени выдано не было, казённые ружья и ятаганы молодым янычарам перед самым боем выдают. У ветеранов, ясное дело, весь приклад свой, добытый в сражениях или купленный, старики всегда при оружии ходят. А новичкам только и есть радости, что белый галун.
На второй день похода Семён забеспокоился. Солнце вставало по левую руку, а это значит, что отряд идёт на полудень. С кем там сражаться — в жарких странах? Там и христиан-то нет… неужто возлюбленный сын пророка Африку вздумал повоевать?
Потом сказал: началась война с португальским королём, посему султан осадил город Маскат, славный на весь мир дорогими белыми верблюдами и сладким вином. Лет тому сто сорок пришлые католики оттягали город у арабов, а теперь вот положил на эти места державный глаз султан Мухаммад Четвёртый, да будет доволен им Аллах.
Шли к месту войны ровным счётом тринадцать недель. Пешее войско неторопливо, верблюды шагают важно, но неспешно, выносливые мулы, волокущие артиллерию, тоже резвостью не отличаются. На берегах рек войско останавливалось, долго наводило переправу, а надзирающие за скотом деведжи кормили тягловых животных. Когда шли через Сирийскую пустыню — останавливались у биркетов, сначала поили людей, потом скот, оставляя колодец столь загаженным, что, кажется, никто уже из него пить не решится. Однако бывалые утверждали, что через недельку помёт и иная нечистота, оказавшиеся на берегу, — высохнут в пыль, а попавшие в воду — осядут на дно, и новые путешественники, приползшие к биркету, будут сначала пить сами, набирать воду в бурдюки, а потом допустят к водопою животину, и всё, по воле Аллаха, повторится заново.
Всё это время где-то шла война, люди шейха Сейфа привычно осаждали Маскат, португальцы лениво оборонялись, ожидая, что, едва подойдёт флотилия из Гоа, трусоватые бедуины разбегутся кто куда, а сам шейх укроется в крепости Растак, где будет сидеть года три-четыре, покуда не подрастут в арабских семьях новые воины, не нюхавшие португальских мушкетов. Что в дело вмешаются турки — никто не верил. Ясно же, что, пока власть Сейфа распространяется только на горы, он будет послушен султану Мухаммаду, признавая себя вассалом Высокой Порты, а ежели окажется в его руках целая страна, то бывший шейх немедля возгордится, самого себя султаном наречёт, и что из того произойдёт — догадаться не трудно.
Однако турки в дело вмешались.
Янычарский булук подошёл к городу и с ходу, прежде, чем католики сумели понять, что случилось, занял Кальбу — один из фортов, прикрывавших бухту Маската. Однорукий Исмагил, отправившийся со своими птенцами в этот первый для них поход, не позволил упиваться победой и в ожидании медленно ползущей артиллерии велел окапываться, возводя контрредуты по всем правилам окопной науки. Покуда бывшие бостанжи привычно орудовали лопатами и кирками, Исмагил прохаживался между работающими и громко объяснял, что за крепость Маскат и как её следует брать.
