Выслушав ответ, ван Даммам захохотал, топорща смазанные помадой усы, которые торчали у него, словно две изготовленные к бою пики. Потом он принялся объяснять что-то офицерскому собранию. Семён разобрал только многократно повторяемое название: Мерани-форт. Теперь уже зареготали все офицеры вместе со своим адмиралом. Отсмеявшись, Руис Ферейра приказал запереть пленника в подвале губернаторского дома. Хорошо ещё, что не в темнице, где Семёна как предателя запросто могли придушить возмущённые арабы. Но и так: в тюрьме не в тереме — веселья не много.
Наутро Семёна извлекли из подвала и вновь допросили. Оказывается, ночью противник переправился на каиках к одному из островов и взял форт Фагель. Конечно, это был не знаменитый форт Мерзни, запиравший вход в маскатскую бухту, но всё равно — потеря чувствительная. Теперь над Семёновыми словами никто не смеялся, его внимательно выслушали и повели на стену, показывать позиции янычар. Ван Даммам с Семёновым ружьём на плече шёл впереди, следом шла охрана, а позади ещё несколько офицеров, пришедших просто поглазеть, поскольку фортификационными работами заведовал голландец. Потому власти и не могли тронуть еретика, что он был инженером, то есть заведовал всем крепостным вооружением и единственный умел вести правильную войну, а не просто переть нахрапом или отсиживаться за стенами.
Поднялись на куртину, откуда прекрасно была видна и бухта, и форты, и вид на отнятую деревню. В двух сотнях шагов от скошенных стен копошились фигуры нападавших. Там никто не гарцевал на конях, не ударял в бубны, не хрипели сурепки, лишь на тонких шестах обвисали в безветрии несколько вымпелов. Не верилось, глядя на будничную работу землекопов, что подошла к стенам неминучая гибель. Однако ван Даммам понял и помрачнел.
— Что там делают? — спросил он, хотя и без того было ясно, что готовятся места под пушечные станки.
— Тюфяки ставить, — пояснил Семён.
— Откуда они у вас? — Ван Даммам скривил губы.
— Лодками подойдут, из Даммама, — Семён сделал ударение на последнем слове. — Потому, должно, и островок дальний брали, чтобы никто не помешал. — Кивнув на бухту, где на низкий берег было вытащено с полсотни каиков, Семён добавил: — Можно бы выйти в море и перенять тюфянчеев. Без пушек тут немного навоюешь…
— Что-то ты многовато понимаешь для рядового солдата… — проворчал ван Даммам. — А вот я посмотрю, как ты из ружья палить умеешь… тогда и увидим, что ты за гусь.
Ван Даммам подошёл к краю куртины, установил треногу, возложил на неё заранее снаряженное ружьё. Скат куртины был обильно покрыт известью и влажно блестел, недавно облитый новой порцией едкой жидкости. Громко чертыхнувшись, ван Даммам припал к прикладу и принялся целиться в одну из копошащихся вдали фигур.
— Боятся меня, — проворчал он сквозь нафабренные усы. — В первые дни у самой куртины скакали, но я их живо отучил… Теперь близко не подходят, понимают, нехристи…
Ружьё бабахнуло, подпрыгнув на треноге. Фигуры, сооружавшие вдали насыпь, зашевелились быстрее, кто-то опасливо пригнулся, но ни один человек не упал.
— Доннер веттер! — раздосадованно крякнул ван Даммам. — Дрянное у тебя ружьё!
— Ружьё хорошее, — твёрдо сказал Семён.
Забрал оружие у голландца и принялся чистить ствол. Засыпал мерку пороха, вбил пыж, опустил в ствол пулю и вновь плотно запыжил. Проверил кремень, всыпал на полку затравку и лишь затем глянул в сторону бывшего своего лагеря, выбирая цель.
Вон торчит Имран-бай — природный турок да ещё и ремесленник, не то портной, не то шорник. Закон строго запрещает брать турок в янычары, поскольку солдаты из них получаются самые дрянные. Немало денег истратил Имран, чтобы записаться в булук, ведь с янычаров и их родственников не берут налогов. Потом, год за годом, сказываясь больным, уклонялся от походов и, безданно занимаясь ремеслом, скопил немалый капиталец. И всё-таки не уберёгся — попал на войну. Правда, и здесь недостойный саплама выкрутился, сумел устроиться деведжи — в обоз. Деведжи над верблюдами надзирают, на штурм им ходить не нужно. А от земляных работ правила не освобождают никого, в те времена, когда закон создавался, никто траншей не рыл и брустверов не отсыпал, так воевали, нахрапом. Вот и пришлось Имрану, взявши лопату, лезть под пули. Хотя он вроде и не понял, что по отряду стрельнули. Стоит как ни в чём не бывало, лениво ковыряет землю.
Семён припал к прикладу, наводя ружьё на ярко разодетого дурака. Никого лучше выбрать нельзя — первый выстрел должен наверняка попасть в цель.
Красиво разукрашен отважный янычар, целиться в пёструю фигуру — одно удовольствие. Мишень на стрельбище так не расписывают. Оттого на войне случается столь много погибших. Будь Семёнова воля, он бы переодел солдат в одежды, которые издали так просто не заметить: мышистого цвета, тиноватого. А нарядную красоту оставил бы только для парадов — веселить владык и смущать женские сердца.
Краем глаза Семён заметил ещё одного человека, поднявшегося на недостроенный бруствер. Скособоченная фигура, перепоясанный широченным кушаком зелёный доломан, какие носят чорваджи, а на кече вместо обычного тифтика — вышитый золотом ускюф, выдаваемый агой за особые заслуги. Обознаться было невозможно: однорукий Исмагил ибн Рашид стоял на самом виду, окидывая цепким взглядом окрестности. И хотя бывший командир находился гораздо дальше, чем глупый Имран-бей, Семён решительно перевёл ружьё. Времени долго целиться не было, не тот человек Исмагил, чтобы торчать подобно деревянному джелями…
Ружьё больно ударило в плечо.
— Ты попал случайно, — обидчиво произнёс ван Даммам. — Я же видел, ты целился вон в того толстяка…
Семён не слушал. Опустив ружьё к ноге, он смотрел вдаль, где янычары суетились вокруг сражённого Исмагила. Странная, неживая улыбка бродила по лицу Семёна.
Прощай, Исмагил, сын Рашида. Ты был хорошим воином и справедливым начальником. Такими, как ты, укрепляется слава оттоманского оружия. Ты научил меня всему — биться саблей и голыми руками, владеть ружьём и скакать на коне. Не смог лишь одного — заставить полюбить чужую страну и вражескую веру. За это ты сегодня и наказан. Хотя так ли велико наказание? Ведь ты мечтал погибнуть в бою с неверными, стать после смерти шехидом. Ты шехид, Исмагил ибн Рашид; живи в раю, пей запретное вино, обнимай уцелевшей рукой нежных гурий и вспоминай единственную в твоей безупречной жизни ошибку.
Семён отвернулся и начал перезаряжать ружьё.
* * *
Мушкет Семёну всё-таки не вернули, но зато назначили командиром над десятком перекрещенных в папскую веру арабов, которые составляли вспомогательные войска. Семён не возражал. Ему вдруг стало неинтересно сражаться за португальского короля, который к тому же оказался и не португальским, а вовсе испанским. И дело не в том, что паписты еретики, а просто с первого взгляда Семён увидал, что в крепости царит спокойная, уверенная безнадёжность. Не было видно горящих глаз, не слышалось гневных речей; и хотя правильная осада по сути дела ещё не началась, защитники уже были готовы крепость сдать. Если уж сами португальцы таковы, то Семёну что за дело? Когда хозяева бьются без души, то пришельцу тем паче соваться вперёд не следует.
