Я кое-как сел. Тело было чужое, вялое, и рука болела, я все не мог устроить её поудобнее.
— Болит? Ты, как засну, ну стонать, да так жалостно! А после, слышу, бормочешь: «Эв, Эв». Злой сон, да?
— Да. Как погиб мой друг. Он мне часто снится.
— Добрый был человек?
Я усмехнулся, потому что не знал, добрым ли был Баяс. Мне хватало того, что он так талантлив, что у него такой цепкий и беспощадный ум, что он ещё мальчишкой никогда не смотрел мне в рот, а ломился своим путём. Я многое в нём любил, но это то, что касалось работы; каков он был вне её, я не знал и знать не хотел. И всё-таки Эв был мне дорог… так дорог, что я никак не привыкну к тому, что его нет.
— Есть-то хочешь?
— Как зверь.
Она засмеялась.
— А где мать?
— В храм пошла, отмолиться. Так уж она измаялась, сердешная!
— Суил, — тихо сказал я. — Ваора в Священном Судилище.
Она ойкнула и схватилась за щеки.
— Взяли ещё брата Тобала. У неё в доме.
— Господи всеблагой! Так это они… за нас? А матушка… с ней-то что?
— Ей помогут, птичка.
— Так ты знал? Ты за этим к Братству пошёл?
Я не ответил, но она не нуждалась в ответе: подбежала ко мне, схватила здоровую руку и прижала к своей щеке.
— Господь тебя наградит!
Я чувствовал на руке тепло её дыхания, и счастье было мучительно словно боль. Не надо мне ничего от бога, раз ты рядом! Как жаль что я не могу ничего сказать! Как хорошо, что я не могу ничего сказать. И пусть эта боль длится как можно дольше…
Опять нас забыли; никто не стучал в окошко и не пятнал следами снежок у ворот. Я знал, что они не оставят меня в покое. Так, передышка, пока заживёт рука.
От безделья я снова засел за расчёты. Досчитал передатчик и попробовал прокрутить одну из идей, отложенных из-за Машины. Тогда многое приходилось отбрасывать — всё, что не было очевидным. Зря. Красивая получилась штука, теперь я жалел, что пошёл другим путём. Я получил бы регулируемую фокусировку по времени, используй я в интаксоре этот принцип.
Старуха косилась, но молчала, а Суил поглядывала через плечо. И — не выдержала, спросила, когда матери не было дома:
— Тилар, а это по-каковски?
— По-таковски.
— По вашему, да?
— По нашему.
— А про что?
Я засмеялся, здоровой рукой поймал её руку и потёрся щекой. Как жаль, что она её сразу же отняла!
— Тилар, а правда, что ты колдовать умеешь?
— Уже выяснили, что нет.
Она быстро глянула на завязанную руку и испуганно отвела глаза.
— Слышь, Тилар, а у тебя кто есть в твоих местах?
— Никого.
— Ей-богу?
— Ей-богу. Родители умерли, была одна женщина, да и та бросила, когда я попал в тюрьму.
— Вот стерва!
— Почему? Значит, не люблю.
— А ты простил?
— Я думаю, со мной ей не было хорошо. Для меня ведь главное было дело. Сначала дело, а потом она. Ей немногое оставалось.
— Больно ты добрый! Я бы сроду не простила!
— А я и не вспоминаю. Отрезано. А ты, Суил? Кто-то есть?
Она засмеялась.
— Матушка, да братья, да дядя Огил.
— И все?
— Ой, Тилар! А то б я в девках ходила! По-нашему, по-деревенски, двадцать — уже перестарок.
— Но ведь сватают?
— Сватают. А я не хочу. Ой, Тилар, подружки-то мои все уже замужем. Зайдёшь и завидки берут. Особо у кого дети. Так-то я маленьких люблю! Возьмёшь его — ну, все б отдала, только б свой! А после как спохвачусь! Матушка моя, да оно ж на всю жизнь! Дом, да дети, да хозяйство — а о прочем думать забудь. Я ж, отец ещё был жив, а уже по связи ходила, как мне теперь в дому затвориться? Ой, не судьба мне видно. Может, оно и перегорит, да кто ж меня тогда возьмёт?
— Милая! — я снова взял её руку, и она, задумавшись, не отняла её. — И никто не нравится?
— А кто? У деревенских-то разговор короткий — за руку да на сеновал. И лесные… тоже дай ослабу, так сразу руки тянут. Мне б такого, как дядь Огил иль ты…
— А что в нас хорошего? Старые, страшные. Хотя Огил, пожалуй, красив.
— Да и ты ничего, — сказала она простодушно. — Только что худющий, так оно наживное. Я ведь не малая девчонка на лица заглядываться. У вас с дядь Огилом другое: зла в вас нет.
— Разве?
— А ты не смейся! Со стороны-то видней! Помнишь, как стражник за мной увязался? Место пустое и нож у тебя: я-то думала сразу кончишь. А ты разговор затеял — ведь уболтал, отпустил живого! Я и подумала: дядя Огил тоже такой — убивать не любит.
— Суил, — начал я, но она меня перебила:
— Не надо, Тилар! Я ж не слепая. Обожди. Не торопи меня!
Настал день, которого я боялся. Появился Ирсал. Поздно вечером он пришёл; хмуро было его лицо и плечи горбились под тяжестью страшной вести. Поздоровался, сел на скамью, уронил между коленями длинные руки.
— Казнят их завтра.
— Кого?
— Женщину ту. Мужика, что у ней взяли.
Суил то ли всхлипнула, то ли застонала и бессильно привалилась к стене. Синар обняла её за плечи.
— Мучили их, да, видать, ничего не вымучили. К одному только приходили, а его уж нет. Пятый день пошёл. А нынче объявили.
— Я пойду к ней! — сказала Суил. — Нельзя ей одной! Я смогу, я и с отцом была!
— Тебя ищут, птичка.
— Ну и пусть! — закричала она. — Пусть!
— О матери подумай, Суил. Неужели ей ещё и тебя потерять?
Она покачала головой.
— Значит, подарок хочешь кеватцам? Вот так ты уверена, что смолчишь под пытками? Сколько жизней будет стоить твоя прихоть? Ну?
— Тилар, — сказала Суил тоскливо. — Как же так… как она будет одна… нельзя ж так, Тилар!
— Я пойду.
Ирсал глянул неодобрительно, но ничего не сказал.
— Нашёл забаву — на казнь смотреть! — проворчала Синар. — Сам, гляди, без головы останешься!
— А ты что скажешь, Ирсал?
Он посопел, прошёлся рукой по лицу.
— Твоё право. Коли решил, так нечего тебе тут ночевать. Пошли. Ты, тётка, не тревожься, может, он денёк-другой у меня поживёт.
— А, греховодник! Чую, вся беда от тебя!
Он усмехнулся.
— Не вся от меня, есть и от него малость.
Пасмурным утром мы вошли в Ирагские ворота. Хмуро двигался сквозь ворота людской поток — ни разговоров, ни шуток — только слишком громко в безмолвии скрипит под ногами снег. Опустив на глаза капюшон, мы с Ирсалом брели за толпой мимо притихших домов, мимо пустых харчевен, мимо безмолвных храмов.
Улица кончилась, я поднял глаза од грязного снега и увидел эшафот. Он был как чёрный остров в зыбком море толпы, он зачёркивал площадь, он осквернял город, он позорил мир.
Ирсал орудовал локтями; я шёл за ним, нас молча толкали в ответ; мелькнуло знакомое лицо — я, кажется, видел его на суде? — отстало, спряталось среди толпы.
Только цепь стражников была впереди: красные лица, частокол пик — и эшафот.
Я не мог на него глядеть. Бессильное бешенство: почему это есть? Разбить, разметать, разогнать — и пусть такого не будет! Вот он, мой враг — эта слепая сила, перемалывающая жизни ради чьих-то крохотных целей. Опять мы лицом к лицу, и мне некуда деться. Но теперь я не убегу. Я буду драться с ним, до последней капли крови, сдохну, но не признаю, что так и должно быть…
