– Третьи сутки, – отрапортовал тот. – Мы, согласно вашему распоряжению, никого не впускаем на уровень. Прекратили давать героин, заранее укрепили дверь. Всё выполнили по вашему приказанию.
– И что? Никакого эффекта?
– Эффект есть, но не тот, что был нужен. Я вызвал врача, он вынес вердикт даже не подходя к двери. Мы, кстати, предполагаем, что это небезопасно.
– Он агрессивен?
– Вероятно, да. Судя по этим воплям… – начальник охраны замялся.
– Что сказал врач?
– Если его там оставить, он скоро погибнет. Обезвоживание, стресс, ломка. К тому же он в силах и себя покалечить, слышите, как по двери молотит? Почти не перестаёт, трое суток на ногах.
– Он не говорил никаких фраз… типа: “Я расскажу” или чего-то подобного?
– Нет, – начальник охраны отрицательно покачал головой.
– Сколько он ещё сможет выдержать?
– Не знаю. Врач только руками разводил. Говорил, что, по идее, он уже должен был либо сдаться, либо отключится от усталости, но вы же слышите…
– Пока продолжайте, – распорядился Павел Васильевич. – Обо всех изменениях докладывайте мне, держите в курсе, поняли?
– Так точно. Какой срок определите как самый больший из возможных?
– Ещё двое суток, – Павел Васильевич повернулся и вышел.
* * *
– Там тишина полнейшая, уже двенадцать часов, – доложил начальник охраны. Несколько шестёрок маячили у него за спиной, тесновато им было в узком коридоре.
– Открывайте, – распорядился руководитель проекта, – если будет нападать, применять оружие разрешаю.
Дверь открыли. Лин лежал на полу подле входа. Он разбил себе руки, дверь изнутри была покрыта вмятинами от ударов, но металл выдержал, на то он и металл. Всё вокруг было забрызгано кровью, Лин, видимо уже не понимая, что делает, бросался на дверь всем телом, стремясь вырваться, он разбил себе голову и плечи, балахон на нём был изорван в клочья. Он не шевелился.
– Проверьте, – Павел Васильевич щёлкнул пальцами и указал на Лина.
– Живой пока что, только ослабел сильно, – отрапортовал через несколько минут пришедший врач. – Если сейчас позволите ему помочь, выживет.
– Хорошо, действуйте.
– Понесли. Не ударьте его головой, она и так у него разбита… Павел Васильевич, начать колоть героин? Боюсь, что без этого…
– Да, колите. Раз уж мы пошли на такие меры… только не устройте передозировку, труп мне не нужен.
– Хорошо. Наверх его и под капельницу. И привязать, а то неровен час… Снимите с него эти тряпки, не испачкайте кушетку, – распорядился врач. – А героин ему нравился, – сообщил врач, когда шестёрки поволокли Лина к лифту. – Я ему говорю – мол, друг у тебя умер, а он… – врач хихикнул, – дозу просит. Здорово подсел, и всего за полтора месяца. Прочно. Теперь, если оклемается, наш будет. Сам на карачках приползёт…
– Идиот, – поморщился Павел Васильевич. – Он уже не приполз, хотя должен был. Жаль. Ведь ему и в голову не пришло, с помощью чего он мог добиться и наркотика, и свободы. Но – нет. На «нет» и суда нет. Не хочу брать грех на душу, не по себе как-то. Сохраните ему жизнь в любом случае. Пытки отменить, хватит, почти восемнадцать лет этим балуемся. Если выяснится, что он… не выдержал, возьмите его к себе. Вы живёте один, насколько я знаю, и он вас особо не стеснит. Да и деньги вам не помешают.
– И много ли стоит подобная услуга?
– Двадцать тысяч.
– За такую сумму – хоть двоих.
– Второй вам не понадобится, о нём есть, кому позаботится. Помните о деньгах.
– Простите, я не очень понял вас, – врач на секунду задумался, – вы решили просто… оставить всё, как есть? Но ведь, насколько я понимаю, эти двое были вам для чего-то нужны, не так ли? А теперь вы…
– Это не ваше дело. Идите, работайте. То, что я вам сказал, действительно лишь в том случае, если его психика и впрямь серьёзно пострадала.
– По-моему, ни один нормальный человек, даже наркоман, не сможет трое суток подряд так буйствовать. Не хватит сил. А этот…
– Именно поэтому я и допустил возможность того, что он не в себе. Приступайте, через пару дней доложите.
– До свидания, Павел Васильевич, – врач остался стоять на пороге камеры, все ушли, он был один. Он порылся в карманах, выудил ключ от камеры, закрыл её и пошёл наверх. Он не торопился. Он обдумывал то, что ему было сказано. Да, двадцать тысяч – это приятно. Вот только довесок плоховат – буйный. Врач не испытывал к этому человеку, которого ему предстояло некоторое время опекать, никаких чувств, разве что лёгкое любопытство – с чего это вдруг сам Павел Васильевич проявляет такую странную заботу к этому полуседому измождённому парню, которого сам же велел раньше посадить на иглу? Это было выше его разумения. Зачем? А, ладно… Говорят – сделаем, чего нам стоит… И вправду, надо идти работать, а то загнутся двадцать тысяч. Это будет жалко.
* * *
Тот, кого здесь все называли Павлом Васильевичем, выехал из-за ограды десятого комбината и погнал машину прочь, всё дальше и дальше. “Судьба… – думал он. – Да что вы все о ней знаете? Ровно ничего. Это странно – со временем учиться любить своих врагов. Или не любить, просто понимать. Я проиграл. Все мы проиграли. На этот раз. Посмотрим, что будет дальше”.
Он остановил машину возле моста над маленькой тёмной речкой, вышел и побрёл не спеша к невысокому, покрытому жухлой бурой травой, берегу. Ноябрьский ветер, холодный, мокрый, рвал с него плащ. Он стоял на берегу и смотрел в небо… которое стало ему почти родным. Скоро придётся возвращаться. Странно. Он вдруг осознал, что не хочет обратно.
“Бедные… но они сильнее. Пока сильнее… И страна эта, похоже, тоже оказалась сильнее, чем мы предполагали. Но ничего. Время есть. Мы же не торопимся. Нам некуда торопиться. Мы не хотели ничего плохого, они, вероятно, тоже. Просто у нас разные методы. А хотим мы, по сути, одного. Только одного. Покоя.”
Время покоя пока не пришло. Надо было действовать. “Интересно, это всё когда-нибудь кончится? – подумал Павел Васильевич… вернее, не Павел Васильевич, а Карздгаш Орром… – Или эта история имеет бесконечное продолжение?…”
* * *
Туман. Совершенно верно, туман. Именно он скрывает от бешенства… или от ужаса. Темнота и туман. И горечь. Сильная горечь с отзвуком мяты и серого перца. Это не вкус, это жизнь. Это теперь просто такая жизнь. Не была, а стала. Так надо…
Лин лежал неподвижно, глядя в низкий потолок. Если к нему не подходили, он мог так лежать сутками. Он не говорил. Ему было хорошо и так. Иногда хорошо, иногда – плохо. Если был героин – хорошо. Если не было… это была мука, медленная, тягучая боль постепенно заполняла всё его существо и он начинал тихо, почти не слышно плакать – от бессилия. Его новый хозяин не испытывал к Лину ничего – ни жалости, ни сочувствия. Он уже понял, что его временный жилец просто-напросто медленно угасает, и никак не препятствовал этому процессу. Он вовсе не хотел как-то мучить Лина или издеваться над ним, почти никогда не забывал вовремя сделать укол наркотика. Лин фактически перестал есть, он не мог понять, что вообще надо делать с тарелкой, поставленной перед ним. Врач иногда пытался кормить Лина насильно, но это происходило нечасто – раз в два, а то и в три дня.
