Около шести часов мне позвонила сестра и сказала, что собирается сводить детей в гости к своей знакомой, кошка которой недавно разродилась тремя котятами. Я понял, что следующая неделя пройдет под знаком "папа, хочу котёнка", но возражать не стал. Мы договорились, что я заеду за Настей в девять, я допил чай, расплатился по счету и поехал домой. По дороге я зашел в канцелярский магазин, купил дочери папку для акварели и две кисточки "белка". Она давно просила меня об этом, а я всё время забывал. Потом я смотрел телевизор, читал газету, ужинал, не зная, чем ещё себя занять. Вечером съездил за Настей, выслушал о том, какие миленькие были котята, объяснил как мог, что второго кота мы брать не будем. Дома я развлекал обиженную Настю чтением вслух, перед сном мы посмотрели сборник старых мультфильмов, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам.
И всё снова вошло в привычную колею. Валерия исчезла из моей жизни, других женщин я в неё не впускал, всецело отдаваясь одной только работе. Дочь умудрилась вывихнуть руку на уроке физкультуры, и я неделю бегал с ней по врачам, которые поначалу приняли вывих за перелом. Потом на работе у меня случился кризис, одновременно ушли в декретный отпуск две моих сотрудницы, и на их место пришлось взять практикантов. Лето как-то незаметно схлынуло, наступила осень, зима, мы весело провели новогодние праздники и не успели оглянуться, как на пороге была весна. А это значило, что ещё месяц-другой, и у Насти закончится учеба в школе, начнутся летние каникулы, и мы с ней отправимся на дачу.
У моей жены не было других родственников кроме меня, и после её смерти мне досталась квартира и участок, некогда любовно возделываемый её покойными родителями. Дача находилась в сорока километрах от Петербурга по выборгскому направлению, до Финского залива было полчаса ходьбы, а до леса рукой подать. Бывать там одно удовольствие, и я был счастлив, когда мог выкроить время, чтобы съездить на дачу. Об одной из таких поездок я и хочу поведать, но для начала стоит немного рассказать и о самой даче.
Участок, принадлежащий родителям моей жены, окружал невысокий зелёный забор, а в заборе было три калитки. Одна из них, черная и довольно громоздкая была так называемой "парадной", выходила она на улицу и была достаточно широкой, чтобы в неё могли пройти сразу три человека, не задев друг друга плечами. Другая, попроще и пошире, предназначалась для въезда автомобиля, но за неимением места для парковки свою машину я всегда оставлял за забором. Третья калитка была в самом конце сада, и чтобы дойти до неё, надо было пройтись по небольшой горке. Участок располагался на неровном месте, и если дом был построен на относительном возвышении, то огород и сад разместились в низине. Летом пробежаться по каменистой дорожке было одно удовольствие, а вот зимой, идя до колодца по гололёду, вы рисковали серьёзным падением. В низине у забора рядками стояли клетки, в которых отец Марины держал кроликов, недалеко от них находился курятник. Ни кур, ни кроликов давно не было, а когда Настя была помладше, она с удовольствием рассаживала по клеткам свои игрушки, воображая, что это зоопарк. Рядом с клетками росли две берёзы, из которых ещё на моей памяти мать моей жены брала по весне сок. Я до сих пор помню, как Наталья Ильинична выжимала сок из пожелтевшего бинта, а Марина нетерпеливо требовала, чтобы мать дала ей попробовать. Родители Марины умерли в один год, и более дружной семьи я больше никогда не встречал. Не скажу, чтобы моя жена проливала бурные слёзы по поводу их кончины, но я видел, как ей нелегко и старался поддержать её по мере своих сил. Вместе с Натальей Ильиничной погиб и её огород, за которым Марина не захотела ухаживать. Несколько лет на дачу никто не приезжал, а потом я начал возить туда Настю. В мой отпуск мы уезжали куда-нибудь на юга, а в остальное время летом Настя была на даче с Маргаритой Петровной, моей бывшей сослуживицей, которая, выйдя на пенсию, согласилась сидеть с моим ребёнком. Платил я её немного, но Маргарита Петровна не жаловалась, уверяя меня, что ей в радость заниматься моей девочкой. А Настя любила дачу, любила Маргариту Петровну, но больше всего, пожалуй, любила калитку, которая находилась в низине.
Калитка выходила на полянку, сразу за которой начинался лес. На полянке была натянута теннисная сетка, которую мне регулярно приходилось чинить, и большие качели, висящие между двух сосен. Именно эти качели и были предметом неугасимого Настиного интереса. Поначалу они вызывали у меня немалое опасение. Я всё время боялся, что толстая верёвка рано или поздно перетрётся и Настя грохнется вниз с немаленькой высоты. Или что переломится огромное бревно, к которому и была прикреплена верёвка, или что рухнет одна из сосен, одним словом, я воображал себе все те ужасы, которые рисует фантазия папаши-параноика. Чтобы убедиться в том, что ничего такого не случиться, я, к вящей Настиной радости, взобрался на качели с ногами и качался на них до тех пор, пока дочь не начала требовать, чтобы я слезал. Выяснив, что качели преспокойно выдерживают мой вес, я поверил в то, что Насте опасность не угрожает. Однако даже тогда я беспокоился каждый раз, когда знал, что дочка снова пошла качаться. Вскоре Настя это выяснила и с тех пор перестала информировать меня о том, чем именно будет заниматься на улице. Возможно, это прозвучит дико, но даже зная о том, что дочь соврала мне, я чувствовал себя спокойнее.
Лес за нашим домом был на мой взгляд совершенно безопасным, потому что заблудиться в нём было практически невозможно. Это был сосновый бор, в котором тропинок было больше, чем муравейников, а они встречались там на каждом шагу. В лесу росли сыроежки и белые грузди, иногда мы находили целые семейства маслят и лисичек. Чуть подальше лес переходил в большое болото, ходить к которому в одиночку Насте категорически запрещалось, да и она сама понимала, что пройти по нему можно только со мной. За болотом был ещё один лес, который все в посёлке называли Горелым, а всё потому, что лет двадцать назад он выгорел почти целиком. С тех пор там ещё можно было встретить крупные почерневшие пни, заросшие мхом и чагой, да огромные валуны, с которых ни дожди, ни снега так и не смыли черный слой копоти. В Горелый лес я пару раз приходил с Настей, но, кажется, она совершенно не впечатлилась его величием и какой-то совершенно осенней атмосферой. Поэтому в следующий раз я отправился в Горелый лес один, а потом отправлялся туда снова и снова. Не знаю, чем меня так привлекал этот лес, возможно тем, что там меня обнимала со всех сторон тишина, возможно тем, что там я чувствовал себя единым с природой. Но я готов был бродить там часами, забывая обо всём на свете, вдыхая запах опавшей хвои и чувствуя, как робкие капли дождя падают мне на макушку. С каждым разом я уходил всё дальше и дальше по Горелому лесу, и однажды выяснил, что необязательно возвращаться обратно через болото. Лес пересекала небольшая быстрая речка, названия которой я не знал, и если пойти вдоль течения, можно было выйти на просеку, сплошь заросшую вереском и высоким мхом. А она уже выводила прямиком к дороге, ещё минут двадцать размеренной ходьбы, и я, освеженный и умиротворённый прогулкой, входил в "парадную" калитку. Каждый раз Настя удивлялась, что я делал в лесу, если не принёс с собой ни грибов, ни ягод, а я не умел ей рассказать. Потом, утомившись однообразно отвечать на её расспросы, я стал каждый раз выдумывать новую историю своих приключений. Я сражался с медведем, охотился на куропатку, встречался с лешим и беседовал с хитрой лисичкой. Не скажу, чтобы Настя не понимала, что я сочиняю, но мои россказни доставляли ей видимое удовольствие, и я старался вовсю. В конце концов у нас образовалась традиция, — я каждый вечер перед сном рассказывал ей новую сказку о собственных похождениях, а Настя обстоятельно выспрашивала меня о каждой мелочи. И если я по её мнению отвечал что-то не то, она сама придумывала себе ответ. На мой взгляд дочь была лучшей сказочницей, нежели я, и порой я и сам удивлялся её бурной фантазии.
