ложку держать… да ещё наспела недавно, ко всякому парню губищи тянуть взялась, а сильна – не уймёшь… С такой большуньей кто младших замуж возьмёт? Баба моя с Опалёнихой по сей день собачится, да толку…
Пороша спокойно спросил:
– Мне зачем рассказываешь?
Хотя на самом деле уже догадался.
Комыня тяжко сглотнул. Неворотимое слово – та же про́пасть, обратно не отшагнёшь. Комыня словно бы покачался на самом краю… и ринулся в бездну:
– Противно воле Владычицы было это рождение… Восставить бы её волю…
Пороша молчал. Тень в сумерках, ни глаз, ни лица. Комыня тряскими руками потянул из пазухи свёрток:
– Великой платы не возмогу… да и трудов вам… земной руке… не дело, безделица…
Насмешка была в том, что кратополая одежда мораничей, скроенная для свободы движений, была во многом схожа с платьем противных им скоморохов. Только глумцы для своих представлений и плясок рядились в яркое да цветное: не хочешь, заметишь. Другое дело тайные воины, избравшие суровость портов. Пришёл из сумерек и ушёл, никем не досмотренный!
После привычных заплатников мирская одежда, заимствованная в Кутовой Ворге, была неудобна. Длинные полы хотелось воткнуть за пояс, чтобы не мешали скорому шагу. Орудники так и поступали на безлюдной дороге.
– Чур, я волю исполню! – канючил Шагала. – Ты всему умудрён, а мне проучка потребна!
Присутствие Комыни его не стесняло.
– Я болючую болесть призывал уже, отзывал… У тебя которое орудье, а у меня? Чур, я, ладно?
Хотелось щунуть его, но возле саней Кербоги Пороша уразумел – этот так и будет мозжить, доколе рукавицу в рот не вобьёшь.
– Оглядимся, видно будет, – буркнул он наконец.
Комыня жил в небогатой части Ватры, у самой Ойдриговой стены. Его улица, рекомая Днище, была памятью стародавних времён, когда на лесном берегу возводили свои кабаны чумазые углежоги. Теперь уголь для горнов выжигали далеко, на бедовниках. В куту держали верх кузнецы, а улица Днище изведала запустение. В студные дни её до середины затягивало туманом.
Миновав Южные ворота, трое почти сразу свернули с Полуденной на улицу Третьих Кнутов. Комыня стремился поменьше мозолить глаза соседям, оттого вёл тайных воинов заугольями. Пороша никогда не сознался бы, но, пожалуй, был ему благодарен. Орудные пути заводили его на купилища и в большие деревни, но в город – доселе ни разу. Гомонящее многолюдье ста́мливало хуже бесконечных вёрст стужами. Давило, лишало ясности мыслей. И это ещё будень стоял. Как же тут в торговый день всё бурлит?..
Шагала не зря вникал в начертания. Когда пересекли Царскую, он сразу спросил:
– А что, здесь вдоль стены улицы Кнутов нету? Четвёртых, примером?
– Это, батюшка вольный моранич, от нашего обычая казни обходом, – пояснил Комыня. Шагала ему годился в младшие сыновья. – За Позорными воротами осуждённику дают первых кнутов… потом ещё у Восточных и Южных, а возле Последних бьют уж вдосек, на то они и Последние.
Пороша сообразил: речь шла о тех самых кнутах, которых, по легенде, отведал когда-то первый котляр. Странное было чувство. Наверно, оттого, что, уходя на орудье, ни о каком Шегардае они думать не думали.
– Наша казнь краше, – похвастал Шагала. И размечтался: – А когда теперь обходом сечь будут?
– Сами не знаем. Старцы твердят, царевича торжественной казнью почтить бы, да где же для неё злодея найти?
Ближе к стене улица Днище лежала топкая и расквашенная. Некогда надёжную мостовую давно растащили по камешку, унесли туда, где нужней. Оконечные дворы, куда наведывался туман, стояли покинутые. Комыня со спутниками миновали распахнутые ворота. Внутри отдавалась размеренная артельная песня, скрежетали, покидая вековые места, замшелые каменные отёски.
Чем дальше в глубину кута, тем опрятней и пригожей становились жилища. Пороша уже начал угадывать, в котором из них предстояло исполнить любезное Владычице, когда впереди застучали колёса. Из переулка вывернула ручная тележка. Паренёк, кативший её, сдёрнул валяный колпачок:
– Добро тебе на четыре ветра, дядя Комыня! И вам, гости желанные.
Он ловко управлялся с тележкой, гружённой закутанными горшками.
– И тебе, Верешко, – чуточку суетливо отозвался Комыня.
У Пороши внутри ёкнуло. Ох, ненадобна была эта встреча! Теперь не получится скользнуть безликими тенями в толпе. На них обратили внимание. Назвали гостями. Присмотрелись, запоминая…
«Напужку попусту не бери. Ты – обычный захожень!» – сказал над ухом голос учителя. Не Лихаря голос. Ветра.
– Вот, нако́рмлину помочанам везу, – говорил меж тем Верешко. – Я же верно иду?
Спросил из вежливости. Оклики трудников, удары киянок были отлично слышны. Комыня, кивнув, махнул в сторону стены и ляпнул неизвестно зачем:
– А я вот давних знакомцев встретил нечаянно, к себе зазвал.
– Путь вам дорожка, желанные, – поклонился Верешко. – Есть у нас дворец с теремами, есть Воркун с кипунами, наши гадалки будущность зрят, а кому-то мил воровской ряд. Мошну покрепче храните, добрую весть к себе уносите, в торговый день опять к нам спешите.
Трудясь на городских стогнах, нахватаешься от ночевщиков с водоносами. Парнишка покатил тележку дальше по улице. Повёз трудникам горячую снедь. Шагала проводил его глазами, самонадеянно предложил:
– Занадобится, я этого Верешка потом разыщу.
– Подите, гостюшки, пожалуйте…
– Здорово в дом, – отозвались мораничи. – А ты, государыня хозяйка, будь здорова, как вода, богата, как земля, плодовита, как свинья!
Комыниха оказалась под стать мужу. Сухонькая, до срока увядшая в кручинной и беспросветной гребте. Пороша отметил: правая рука у женщины недавно была сломана, срослась плохо, неправильно. Он сразу покосился на Комыню: да ну?.. «…Сильна невмерно», – вплыло в память услышанное вчера. Пороша нахмурился, стал ждать, что ещё скажут. Комыниха по-своему поняла косой взгляд:
– Прости, гость желанный, это я, дура, в погребе оступилась…
Комыня словечка не сказал ей про то, кого привёл и зачем, но речи не всегда бывают нужны. Когда супруг, с которым прожила двадцать лет, возвращается с полпути и бестолково хлопочет, мечется, говорит чужим голосом, не смотрит в глаза…
Она собирала им на стол угощение, а руки дрожали. Тёмным нутром уже всё поняла, но до рассудка допускать не хотела. Заслонялась чистой скатертью, торопливо выставленной квашениной, грибами, печёной сомовиной. Кто хлеб-соль делит, тот вступает в родство, а родня родню ведь не тронет? Не тронет?..
Двое чужих ели спокойно и с удовольствием.
Почём было знать простой бабе-мирянке: Правосудная давно разрешила свои чада от всех людских уз. Ибо горе тайному воину, которого эти узы могут стреножить.
Комыниха несла на стол кувшин сладкого домашнего пива, когда из сеней в повалушу неуклюже влезла большунья.
Именно такая, какой представала по рассказам отца.
В неполные пятнадцать она вымахала ростом чуть не с Порошу. Коса – что
