Хильда позвала кота, но его не было видно.
— Может быть, он еще не пришел? — разочарованно произнес Маттиас. — Мне следовало бы сходить сюда самому.
— Думаю, что не следовало бы. Он сюда придет.
Они сели на ступени.
— Ты не хочешь войти? — спросил Маттиас.
— Нет, — ответила она.
— Тебе здесь было очень плохо? — удивленно произнес он.
— Я ненавижу это место! Раньше я не понимала, насколько оно отвратительно мне!
— На вид здесь настоящая идиллия!
— Ты так думаешь? Черный еловый лес, наступающий со всех сторон на обжитое место, скрывающий за своими деревьями все, что угодно. Здесь я узнала столько дурного, узнала нужду и всякую мерзость, горечь и унижения…
Она говорила с такой горячностью, что он понял, что эти чувства она тоже сжигала в себе.
— Мне досадно изливать все это на тебя, ты этого не заслужил. Но это — словно прорванная плотина.
И она рассказала ему, как ей приснилось, что отец жив, и как она проснулась, радуясь, что это был всего лишь сон. — И мне стало стыдно, Маттиас.
Он ласково погладил ее пальцем по щеке. Она всхлипнула.
— Нет, не надо, а то я заплачу, — навзрыд произнесла она. — Я уже достаточно наплакалась в церкви.
— Никто ведь не осуждает тебя за это!
— О, это были не слезы скорби, — возразила она, желая до конца разоблачить себя, — а слезы благодарности… за то, что все вы были так добры ко мне.
— Дорогая Хильда, мы почувствовали большое облегчение, поставив этих грифов на место.
— А когда это случилось… — сказала она, возвращаясь к прерванному разговору, — …когда я обнаружила отца, повешенного в спальне, и когда я услышала страшные звуки в амбаре, я больше не могла оставаться здесь. Что же не идет этот проклятый кот! — несдержанно добавила она.
Маттиас улыбнулся. Он понимал, что ей не терпится уйти отсюда.
— Я знал, что в тебе есть порох. Не поискать ли мне в хлеву?
— Да… если можно.
Она с опаской последовала за ним через двор, но заходить в хлев не стала, оставшись стоять в дверях.
— Он тигровой масти? — крикнул Маттиас изнутри.
— Да.
— В таком случае «проклятый кот» сидит здесь. Но я сомневаюсь, что он пойдет ко мне.
Тогда Хильда вошла в хлев и поймала кота. Он позволил вынести себя наружу, свесив все свои лапы, словно змей в руках Тора[3].
— Уйдем отсюда, — нервозно произнесла она. И уже выйдя со двора, она сказала коту:
— Если еще раз сбежишь сюда, будешь выкручиваться сам! Тогда я перестану водить с тобой дружбу!
Внизу, на равнине, она сказала Маттиасу:
— Прости, что я ругалась! Это вылезла на поверхность худшая моя часть. Теперь ты знаешь меня с худшей стороны. Я сама не подозревала, что могу быть такой грубой.
— Я принимаю тебя такой, какая ты есть, Хильда. Ругайся, если тебе так уж хочется! Это приносит облегчение.
— Благодарю. А с котом все в порядке, — с удовлетворением произнесла она, — он совершенно спокоен.
— Да, теперь в твоем доме уже нет ничего страшного.
— Это правда, — тихо ответила она. — После шестнадцати лет унижений…
Идя рядом с ней, Маттиас положил руку на ее плечи и погладил ее длинные, прекрасные волосы.
Кот щурил на него зеленоватые глаза и осторожно выпускал когти.
Переполох, поднявшийся вокруг оборотня, через несколько недель стал затихать. Время от времени появлялся судья, чтобы учинить новый допрос, но дело о четырех ведьмах так и не сдвинулся с места.
Ничего не происходило до тех пор, пока луна не сделала светлыми августовские ночи.
Кое-кто по-прежнему наблюдал из окна, не наступило ли полнолуние, большинство же забыли об этом. Когда ничего не происходит, нет никакого интереса бодрствовать по ночам.
Однажды в округ Гростенсхольм приехал издалека какой-то человек. На вид он был ничем не примечательный: не стар и не молод, не низок и не высок. Одет с ног до головы в черное. Человек этот хотел переговорить о чем-то с начальством.
Однако, тогда было неясно, кто является начальством в округе. Судья жил в соседней деревне, а нотариуса здесь не было с тех пор, как умер Даг Мейден. Так что из начальства в округе оставался только священник, знатные люди и сведущий в законах Калеб. В силу случая все они были в тот день в церкви, где происходило оглашение имен вступающих в брак Эли и Андреаса. И человеку пришлось подождать, пока не закончится служба.
Он встретил всю компанию на площадке перед входом в церковь.
— Я ищу свою сестру, — пояснил он.
Калеб и Андреас догадались, о ком идет речь, и переглянулись. Наконец-то они напали на след!
— Вашу сестру? — переспросил Калеб. — Как ее звали?
— Августина дочь Фредерика, вдова крестьянина из Агдера.
Такую они не знали, священник тоже.
— Почему вы решили, что она может быть здесь? — спросил Андреас.
— Она прислала мне письмо из Кристиании, — ответил человек, — и сообщила, что собирается в Гростенсхольм.
— Когда это было?
— В апреле.
— И с тех пор вы ничего о ней не слышали?
— Ничего.
Взяв его за руку, Калеб сказал:
— Это для нас важные сведения. Пойдемте ко мне домой, перекусим, а потом поговорим о деле.
— Вы что-нибудь знаете о моей сестре?
— Надеюсь, что речь пойдет не о вашей сестре, поскольку это очень печальные известия. Но идемте же, карета подана!
Через полчаса они были в Элистранде, где собрались люди из Линде-аллее и из Гростенсхольм а, чтобы поздравить Эли и Андреаса. Священник тоже поехал с ними.
Калеб послал за судьей.
— Вы говорите, четыре мертвых женщины? — человек побелел от страха.
— Да. И ни одна из них не была жительницей округа. Но наш замечательный судья был так заботлив, что распорядился сжечь мертвых, прежде чем мы могли опознать их.
— Сжег?
— Да, к сожалению. Скажите, ваша сестра имела какое-то отношение к колдовству?
— Боже упаси!
Человек был потрясен одной мыслью об этом.
— В апреле… — произнес Андреас. — В таком случае, это могла быть та, которую мы нашли первой.
Та, на которую он наехал плугом, — но об этом он промолчал.
— Мы не знаем, была ли ваша сестра, Августина дочь Фредерика, одной из них, — задумчиво произнес Аре. — Но мысль об этом напрашивается сама собой.
Аре торжественно восседал на лучшем стуле Калеба, сделанном из цельного дерева: настоящий патриарх с длинной, седой бородой. В его волосах были еще темные пряди, такие же густые, как в юности. Лив тоже поседела, но поскольку волосы ее раньше были рыжими, оттенок седины был иным, чем у брата. Впрочем, несмотря на свою внушительную бороду, Аре не казался стариком. Осанка у него была прямой, взгляд — молодым, хотя в глазах и остался след пережитых трагедий.
