Голос говорил что-то ещё. Что именно — не помню. Сделав неимоверное усилие, я приоткрыла глаза и сквозь лёгкую дымку увидала низенького толстячка лет сорока с плешью среди рыжих волос. Он был весь такой кругленький, а сейчас ещё и дико раздражённый. Поправив сидящие на кончике картофельного носа очки, колобок пристально посмотрел на капельницу и покачал головой. Не шло решительное выражение к его добродушному простецкому лицу.
Кстати, это — мистер Крестовский, наш приютский врач, отвечающий за здоровье ребят моего поколения. Пожалуй, он единственный из взрослых, кто знает про Круг Поединков и почему-то хранит эту тайну, как свою собственную (когда-то она и была его собственной: он тоже был сиротой Киндервуда). Он же лечит проигравших, вроде меня, и ловко изворачивается перед Крысами, типа: «… в футбол по грязи играл, ну и грохнулся об штангу ворот…» или»… да, дурная, полезла на крышу антенну поправить и шлёпнулась, слава богу, кости целы…». К счастью, сёстрам-стервам ни разу не пришло в голову посмотреть на пострадавших («… надеюсь, Фрекен Бок, Вы любите детей? " — " Как вам сказать?.. Безумно! "), и они наивно верили словам доктора.
Наигранно строгие глубоко посаженные глаза жёлто-карего цвета встретились с моими, и в них разлилось облегчение — они невольно подобрели. Как ни старался мистер Крестовский сохранять бесстрастное лицо, ничего у него не получилось. У него это вообще никогда не получалось. Поэтому он осторожно, чтобы не потревожить мою левую руку, в вену которой была введена игла капельницы, присел на край постели.
— Как самочувствие? — поинтересовался он. С трудом отлепив пересохший, а впоследствии заплетающийся язык от нёба, я тихо промямлила:
— Бывало и хуже… Спасибо.
— Всегда пожалуйста, Кейни, — ответил доктор, — с кем это ты так поцапалась?
— А то Вы не знаете, — я попыталась фыркнуть, но не смогла. Голова, точнее, наковальня, которая была вместо неё, слегка кружилась
— подташнивало.
— С Эдуардом? — не спросил, а скорее утвердил Крестовский и неожиданно вспыхнул. — Нет, я тебе определённо поражаюсь! Он же сильнее тебя, что ты к нему лезешь?!.
— Я была Принявшим… — слабо, но оборвала я его гневную тираду.
— Ах, вот оно как, — врач заметно смягчился и шумно вздохнул, как порой вздыхают глубоко умудрённые жизнью люди. — Диву даюсь! Эдуарда я знаю с тех пор, как он трёхлетним запуганным ребёнком попал в Киндервуд — он постоянно стоял у меня на учёте, так как был (и есть) не совсем человеком — добрая душа! Милый, спокойный парень, красавец, не дурак, не зануда и не увалень. И только ты умудряешься с ним не ладить! Все девчонки его обожают, кроме тебя. В чём дело, Кейни?.. Ты, конечно, не обижайся, но у меня начинает создаваться впечатление, что ты… гм… немного не той ориентации.
Всё, что я могла — скорчить выразительную мину, показывая, что я, если б могла, высказала. Просто приличия не позволяют.
— Ладно-ладно, извини, — примирительно произнёс Крестовский и потрепал меня по щеке (если только у наковален есть щёки), — но ей-богу, я тебя не понимаю.
— Слишком он много о себе думает. И слишком хорошо дерётся, — чуть слышно выдохнула я, считая, сколько оборотов вокруг меня делает комната в единицу времени. — И он… не в моём вкусе
— Ага, — кивнул доктор, — тебе нравятся темноволосые голубоглазые? Тощие? Или всё-таки пухленькие?
Я измученно улыбнулась и, кивнув, посмотрела в потолок, где играли солнечные зайцы от блестящего оборудования реаниматорской. Ха! А куда ж ещё я могла попасть после всего? Мне манипуляционная как родная теперь — как-то раз я здесь даже Рождество встречала! Разумеется, в компании друзей. И знаете, это даже прикольно — пить соки из пробирок и резать торт пилой, которой обычно делают трепанацию черепа. Хирург, главное, был „в диком восторге“, когда потом пытался эту самую пилу отмыть от засохшего крема.
После некоторого несодержательного и неловкого молчания я спросила:
— Сколько я здесь?
— Уверена, что хочешь знать? — в сомнении скосился на меня врач, но я кивнула с наибольшей твёрдостью. Давайте мне правду и всё! Какой бы она ни была!
— Второй день.
— А-а-а-а?!! — у меня в шоке отвисла челюсть, обнажив все тридцать или сколько их там у подростков зубов. — Сколько?!!
— Второй день, — повторил Крестовский…
… После того, как окончилась моя гневная и ну очень нелитературная тирада в адрес Эдуарда, поминающая всех его родственников аж до самого минус пятого поколения, начиная от обезьян и тигров и заканчивая матерью и отцом, я уже более спокойно произнесла:
— Когда я смогу выписаться?
— Да хоть сейчас, неугомонная ты душа! К тебе тут периодически Киара, Джо и Никита с Майком забегали, еле выпроводил их с полчаса назад! — в голосе доктора скользнуло раздражение. — Уходи, когда хочешь, только пусть капельница закончится. Но учти, если ещё раз хлопнешься в реанимацию, избитая Эдуардом, и будешь сама в этом виновата — лечить не буду. Уволюсь!
— Меня лишили Права поединка на две недели, — неохотно сообщила я, чтоб хоть как-то его порадовать. — А потом будет настоящее наказание. Это так, подготовка.
— А для тебя — пик ужаса?
— Конечно.
20.
Однако из больницы я вышла только на следующий день — когда сумела твёрдо стоять на ногах и поставить-таки себе голову вместо наковальни. Драться всерьёз ещё не смогу, пожалуй, несколько дней. Плохо, очень плохо, пусть даже Права поединка у меня и нет: обычно я отхожу гораздо быстрее.
— Вот, одевай, — Киара — единственный человек, которого ко мне за весь вчерашний и сегодняшний день пустили — бросила на мою больничную постель одежду. — Прежние твои шмотки пришлось выбросить: все сплошь в крови и рвоте.
Я живо натянула лифчик, обтягивающую чёрную безрукавку с красной надписью „Blood“ и лёгким, скорее декоративным капюшоном, чёрные просторные джинсы карго, сидящие у меня на бёдрах (кажется, я похудела?) и чёрные кроссовки. Завязав шнурки, подошла к зеркалу. Под глазами (весь мой… грим, разумеется, был смыт) фиолетовые круги, красная ссадина на скуле, висок украшен тёмным синяком, нижняя обветренная губа, имеющая синий оттенок, припухла сбоку, где была рассечена. Рассечённой была в двух местах и левая бровь. Нос тоже был не в самом лучшем виде, а про красавцы-синяки на теле молчу: вещь страшна до безумия. Всё болит, всё тело — гематома.
— Там поспорили, сможешь ли ты сама выйти, либо тебя вывезут, — с толикой ехидства заметила за моей спиной близняшка. Я же не была настроена шутить, поэтому выпрямилась и оскорблено посмотрела на её отражение в зеркале, однако тут же вспомнила, что лишена Права поединка. Ладно, подождём ещё деньков шесть, а потом кого-нибудь самого из больницы вывезут… ногами вперёд.
