Совсем недавно она снова начала полнеть. Ее аппетит казался бесконечным, живот округлялся, и я слегка ее поддразнивал. Я остановился в тот день, когда она посмотрела на меня и сказала почти уныло:
— Я не могу быть нестареющей, каким кажешься ты, любовь моя. Я буду стареть и толстеть, хоть и не очень быстро. Года, когда я была девочкой, давно прошли, как и года, когда я могла забеременеть. Я становлюсь старухой, Фитц, и только надеюсь, что мое тело сдастся быстрее моего разума. Я не имею ни малейшего желания задерживаться во времени, когда забуду тебя или себя.
Так что, когда она объявила о своей «беременности», я начал бояться, что наши с ней худшие опасения начали сбываться. Ее живот потяжелел, спина болела, походка стала медлительной. Ее мысли уходили далеко от нашей повседневной жизни, она пренебрегала работой, которую когда-то выполняла, и часто я видел, как она пристально всматривается вдаль, недоуменно и удивленно.
Когда прошло несколько недель, а она все так же твердила о беременности, я попробовал еще раз докопаться до причины. Мы уединились в постели, и я обнимал ее. Она опять говорила о будущем ребенке.
— Молли, как это может быть? Ты сама говорила мне…
Со своей всегдашней вспыльчивостью она подняла руку и закрыла мне рот.
— Я знаю, что говорила… А теперь я знаю кое-что другое. Фитц, я вынашиваю ребенка. Я знаю, каким необычным тебе должно казаться это, ведь и я сама нахожу это более чем странным. Но в течение нескольких месяцев я подозревала это и молчала. Не хотела, чтобы ты решил, что я схожу с ума. Но это правда. Я чувствую, как ребенок двигается внутри меня. Ведь у меня было много детей и в этом-то я уж не могу ошибиться. У меня будет ребенок.
— Молли, — сказал я. Я все еще обнимал ее, но не был уверен, со мной ли она сейчас. Я больше не знал, что сказать ей. Трус во мне не стал спорить с ней. Но она понимала мои сомнения. Я почувствовал, как она напряглась в моих руках, и решил, что она готова отпрянуть от меня.
Но потом я ощутил, как утихает ее гнев. Вместо упреков она глубоко вздохнула, положила голову на мое плечо и проговорила:
— Ты думаешь, что я сумасшедшая, и, полагаю, я не могу обвинять тебя. Долгие годы я считала себя сухой оболочкой, которая никогда не понесет снова. Я сделала все возможное, чтобы принять это. Но не смогла. Этот ребенок, на которого мы так надеялись, твой и мой, мы воспитаем его вместе. И меня действительно не волнует, как это случилось, и что ты считаешь меня сумасшедшей сейчас. Потому что скоро, когда ребенок родится, ты поймешь, что я была права. А до тех пор ты можешь думать, что я сошла с ума или выжила из него, как тебе угодно, но я собираюсь быть счастливой.
Она расслабилась в моих руках, и в темноте я увидел, как она улыбается. Я попытался улыбнуться в ответ. Она откинулась на кровать и тихо заговорила:
— Ты всегда был таким упрямым человеком; всегда уверен, что лучше всех знаешь, что происходит на самом деле. Ну, может быть раз или два это и было верно. Но то, о чем я сейчас говорю — это женское знание, и в нем я разбираюсь получше, чем ты.
Я попытался в последний раз.
— Если хотеть чего-то сильно и долго, а потом приходит момент, когда ты сталкиваешься с осознанием, что не можешь иметь это, иногда…
— Иногда ты не можешь поверить, что оно сбылось. Иногда ты боишься в это верить. Я понимаю твою неуверенность.
Она улыбнулась в темноте, довольная, обратив мои слова против меня самого.
— Иногда желание недоступного может свести с ума, — хрипло сказал я, потому что чувствовал вынужденным произнести эти страшные слова вслух.
Она коротко вздохнула, но потом улыбнулась.
— В таком случае любящие тебя давно сошли с ума. Но ведь это не так. Можешь упрямиться сколько хочешь. Можешь даже думать, что я сумасшедшая. Но все это — правда. Я собираюсь родить твоего ребенка, Фитц. В конце зимы в этом доме появится ребенок. Так что завтра тебе лучше попросить слуг спустить с чердака колыбель. Я хочу привести в порядок комнаты прежде, чем стану слишком тяжелой.
Вот так Молли оставалась в моем доме и моей кровати, и все же покидала меня, уходя тропой, по которой я не мог за ней последовать.
Уже на следующий день она объявила о своем состоянии нескольким служанкам. Она приказала переделать Воробьиную комнату в детскую и гостиную для себя и своего воображаемого ребенка. Я не противоречил ей, но видел лица женщин, когда они покидали комнату. Позже я увидел двух из них, кудахтающих голова к голове. Но когда они посмотрели вверх и заметили меня, то прекратили болтать и искренне пожелали мне хорошего дня, стараясь не встречаться со мной взглядом.
Молли гналась за своей иллюзией с энергией, которая, я думал, давно в ней угасла. Она шила крохотные платья и маленькие шляпки. Она контролировала уборку в Воробьиной комнате от начала и до конца. Недавно был прочищен дымоход и заказаны новые драпировки на окна. Она настаивала, чтобы я связался Скиллом с Неттл и попросил ее приехать провести темные зимние месяцы здесь, чтобы помочь с нашим долгожданным ребенком.
И действительно, Неттл приехала, хотя в наших разговорах через Скилл мы решили, что Молли обманывает сама себя. Она отметила с нами Зимний праздник и оставалась до внезапного выпадения снега, укрывшего обнаженные тропинки. Ребенка не было. Я думал, Молли будет вынуждена признать свое заблуждение, но она твердо настаивала, что если и ошиблась, то только не в отношении беременности.
Наступила цветущая весна. Вечерами, которые мы проводили вместе, она иногда роняла рукоделие и восклицала: «Вот! Вот, он движется, иди потрогай!» Но каждый раз, когда я послушно прижимал руку к животу, я ничего не чувствовал.
— Он остановился, — будет она настаивать, и я серьезно кивну. Что еще я мог сделать?
— Он придет летом, — заверила он нас, и маленькая одежда, которую она вязала, была теперь легкой, а не теплой и пушистой. И в мерно текущие жаркие дни лета, под стрекот кузнечиков, в гардеробе ее воображаемого ребенка прибавился еще один слой одежды.
С триумфальным блеском наступила сень. Ивовый лес был прекрасен, как и всегда осенью, в алых брызгах ольхи, золотых, похожих на монетки, листьях берез, и листочках-кудряшках тонкой желтой ивы, сорванных ветром и летящих к земле, сталкивающий их в глубокие насыпи по краям тщательно ухоженной земли. Мы больше не выезжали вместе верхом, Молли настаивала, что так может потерять ребенка, но много гуляли пешком. Я собирал орехи гикори и слушал ее планы перестановки ширм в детской, чтобы создать закрытое местечко для колыбели. Шли дни, река, наполненная стремительными дождями, разлилась по долине. Выпал снег, и Молли вязала теплые вещи для нашего призрачного ребенка, уверенная теперь, что, родившись зимой, он будет нуждаться в мягких одеялах и шерстяных сапогах и шапках. И, как река, укрытая льдом, я старался скрыть от нее растущее отчаяние.
Но уверен, она знала о нем.
Она была неустрашима и плавно двигалась против сомнений, которыми остальные обременяли ее путь. Она знала о разговорах слуг. Они считали ее сумасшедшей или совсем дряхлой, и удивлялись, как такая разумная женщина, которой она когда-то была, может устраивать детскую для придуманного ребенка. Она сохраняла достоинство и спокойствие, и этим заставила относиться к себе с уважением. Но все же она отдалилась от них. Всего один раз она провела время в обществе местного дворянства. С тех пор она не планировала ужины и никогда не выходила на рыночный перекресток. И не просила что-нибудь соткать или сшить для ребенка.
Воображаемое дитя захватило ее целиком. Она уделяла все меньше времени мне или делам, которые когда-то ее интересовали. Она проводила вечера, а иногда и ночи, в гостиной-детской. Мне не хватало ее в нашей постели, но я не требовал, чтобы она поднялась по лестнице и присоединилась ко мне.
Иногда по вечерам я, бывало, сиживал рядом с ней в этой уютной комнате, захватив переводы, над которыми работал. Она всегда рада меня видеть. Тавия принесет нам поднос с чашками и травами, повесит над очагом чайник и оставит нас наедине. Молли будет сидеть в мягком кресле, ее опухшие ноги лежат на маленьком пуфике. В углу приютился мой столик для работы, а Молли постоянно занята вязанием или плетением кружев. Иногда я слышу, как стихает стук спиц. Я смотрю на нее, а она задумчиво глядит в огонь, скрестив руки на животе. В таких случаях я всем сердцем жаждал, чтобы ее самообман оказался правдой. Несмотря на наш возраст, я думал, что мы с ней могли бы воспитать ребенка. Я даже спросил ее как-то, не хочет ли она усыновить младенца. Она тихо вздохнула и сказала:
— Будь терпеливее, Фитц. Твой ребенок растет внутри меня.
Больше я об этом не заговаривал. Раз фантазии делают ее счастливой, сказал я себе, то действительно, кому это мешает?
Я смирился.
В разгар того лета я получил известие, что умер король Эйод. Это не было неожиданностью, но создало щекотливую ситуацию. Кетриккен, бывшая королева Шести Герцогств, была наследницей короля Эйода, а ее сын, король Дьютифул, соответственно, ее наследником. Многие в Горном королевстве надеялись, что она вернется на их трон, хотя она часто и ясно заявляла, что ждет, когда Дьютифул возьмет Горное королевство под свою руку, сделав его седьмым герцогством нашей монархии. Смерть Эйода ознаменовала перемену, через которую Шесть Герцогств должны были пройти торжественно и с уважением. Кетриккен, конечно, отправилась в путешествие, вместе с королем Дьютифулом и королевой Эллианой, принцами Проспером и Интегрети, в сопровождении мастера Скилла и небольшого кортежа, лорда Чейда, лорда Сивила… список тех, кто должен был принять участие в поездке, казался бесконечным, и многие мелкие дворяне, пытаясь выслужиться, собрали свои собственные отряды. Мое имя тоже вошло в список. Ехать я должен был как арендатор Баджерлок, младший офицер гвардии Кетриккен. Чейд настаивал, Кетриккен просила, Дьютифул практически приказал, а Неттл убеждала. Я упаковал вещи и решился.
