— Тогда открой глаза и повтори это еще раз, ибо путь нельзя выбирать с закрытыми глазами.
— Я выбираю путь Соколов.
— Тогда повторяй за мной, — велел Дугхалл.
Свое я в дар предлагаю:
Волю свою, ка-эрею,
Кровь свою, ка-ашуру,
Плоть свою, ка-амию,
Дыханье свое, ка-эннаду,
И душу свою, ка-оббею.
Дугхалл умолк, и Кейт повторила за ним эти слова. Закончив с последним ка, она вдруг ощутила чье-то присутствие в помещении — из теней на нее смотрели глаза, и чьи-то уши слушали ее в том мире, вне времени.
Дугхалл продолжал:
Свое лишь тебе предлагаю,
Свое отныне и ввеки.
Ка у других не возьму я,
Чужого ка мне не надо.
Злых чар вершить я не буду,
Действием иль попущеньем.
Но если вред неизбежен,
Стараньем моим наименьшим
Будет ущерб живущим,
Польза же наибольшей.
Знаю, что я небезгрешна,
Что путь не всегда очевиден,
И право свое на ошибку
Сегодня я закрепляю.
Каждый раз, когда Дугхалл делал паузу и она повторяла за ним, ощущение постороннего присутствия становилось все сильнее. Кейт чувствовала сырой запах свежевыпавшего снега и видела, как перед внутренним взором ее разворачивается просторная равнина, где она никогда не бывала и о существовании которой даже не догадывалась, равнина с хорошо утоптанными тропами, разбегающимися во все стороны, к неизведанным и непонятным судьбам… судьбам, отмеченным опасностью.
За тяжесть своих ошибок
Отвечу своею душою,
Приму за них наказанье,
Какое назначат мне боги,
Отвечу и собственной плотью.
В этих словах и заключалась вся горечь клятвы. Ибо расплата за ошибки, даже совершенные по неведению, с самыми лучшими намерениями, падет на ее же голову. Она не могла не признать вину или не принять наказание, спрятаться от него не было никакой возможности. Ответственность за свои грехи и ошибки несет лишь она сама.
Она была готова согласиться с этим. Всю ее жизнь Кейт приходилось считаться с последствиями собственных поступков, далеко не всегда приятными для нее; впрочем, клятва не требовала от нее, чтобы она радовалась наказанию. Она была готова принять на себя любую кару, не перелагая ее на ни в чем не повинных людей.
Медленно и глубоко дыша, Кейт повторяла слова, ощущая языком их словно бы металлический привкус. Когда она произнесла последнее слово, между ней и Дугхаллом вспыхнуло пламя, холодное, ясное, отражавшееся в каждом металлическом предмете капеллы, отбрасывавшее длинные пляшущие тени.
Брови Дугхалла приподнялись, и он продолжил:
Чары свои во имя рабства
Не стану употреблять я,
Помогу тому, кто страдает,
А не его властелину.
Даже если придется
Заплатить всем, что имею,
И всем, что собой представляю.
Буду чтить жизнь священной,
Жизнь плоти и вечного духа.
Когда следом за Дугхаллом Кейт повторила это обещание, огонь сделался ослепительным, и хотя цвет его не изменился и от него не исходил ощутимый телом жар, свет этот стал более теплым. Запах снега все еще наполнял комнату, кожу Кейт покалывали ледяные иглы, но где-то на задворках ее ума что-то нашептывало о весне, о пробуждении почек на раннем утреннем ветерке, о белой лепестковой вьюге, когда осыпаются яблони на зеленые луга, о набегающих на берег волнах, о соленом морском воздухе, пощипывающем лицо… а там уж и о пышных, буйно разросшихся, полных тления и возрождения, любимых ею лесных джунглях, обильных плодами и величественных. Ее сущность и ее воспоминания сливались со странным и пугающим потоком чужих жизней и образов памяти, душа ее соединялась с этим потоком, становясь его частицей, одной из множества составляющих его капелек, — и как каждая капля воды меняет собой русло реки, ее жизнь, ее облик, подтачивает берега, уносит с собой в дельту малюсенькие песчинки, питает собой корни деревьев, каждый раз умирая и заново преображаясь, так и душе Кейт предстояло пройти свой путь.
Все это она ощущала с каждым своим вдохом и выдохом — вместе с наполняющим ее грудь воздухом в нее вливалось чувство общности с незнакомыми ей жизнями, доселе чуждое ее душе.
Ты — это мы, мы — это ты.
Дугхалл прокашлялся, умолк и снова продолжил с болью и удивлением на лице… конечно, он чувствовал то же самое, что и она, ощущал это прикосновение реки, приглашавшей ее в путь вместе с собой. Перемены уже происходили. Она чувствовала их кожей, кровью, улавливала их даже в едва различимых движениях ушных хрящей, подрагивавших, когда она произносила слова клятвы:
Твердо буду стоять я
За Соландера правое дело,
Чтоб любовь всех людей единила
Отныне на вечные веки.
В сердце моем Паранна,
Наша мечта и преданье,
Навсегда да пребудет
Путеводной звездою.
Новые слова, новые образы в голове, новое ответвление реки, и когда она договорила до конца, комнату наполнило ослепительное сияние, в котором растворилось все вокруг, и река подхватила ее и понесла этим новым путем, в новые края, омываемые, как и те, прежние, морем. Жизнь, море… В мозгу ее, ослепленном тысячелетием рождений, жизней и смертей, сменялись картины кровопролития и рождения нового, парадов, сражений и мирного домашнего очага. Тело ее ощущало и нежные поцелуи, и приливы страсти, и удары клинка, и хлесткое прикосновение кнута, в ушах звенели песни, крики и шепот, и ложь в них смешивалась с правдой; язык ее различал вкус и яда, и пиршественных блюд, и жидкой кашицы бедных; сердце ее наполнялось то яростью и гневом, то требовало мести, то отдавалось утешению и любви.
Ее приняли к себе. Теперь она не была одна. И никогда впредь не останется в одиночестве. Она ощущала себя частицей жизни и знала, что всегда была ею; но теперь она была рекой, а не берегом. Теперь она придавала форму, а не изменялась сама под чьим-то воздействием. Теперь она наконец нашла себя, а ведь до сих пор она даже не представляла, насколько безнадежно затерялась в коридорах и тупиках собственного ума.
Ты — это мы, мы — это ты.
Кровь ее превратилась в огонь, дыхание обрело оттенки боевого пурпура и мирной зелени, сердце ее распустилось словно бутон розы, и каждый даже самый слабый шорох теперь был для нее чьим-то топотом, неспешным шагом или скольжением на брюхе и являлся ей в обличье, цвете, запахе и вкусе, присущем живой твари.
И в этой буре, в этом стремительном течении посреди этого чуда единственный крик боли:
