- На похороны приехало несколько человек, которые утверждали, будто бы являются его родственниками. Непонятно, каким чудом они вообще об этом узнали. Он умер, а они приехали уже на следующий день. Иностранцы. Три француза, бельгиец, немец и еще один, правда, не известно, откуда был. То ли армянин, то ли грузин. Одни мужчины. То они говорили, будто бы они его родственники, потом, будто бы знают его по миссии. Все они были очень богатыми. Заплатили настоятелю, сами оплатили надгробие и заказали мессу. Но они же забрали все вещи покойного; принесли какие-то странные песнопения из старинного обряда, которые поручили органисту исполнять на мессе. Настоятель поначалу радовался и ни о чем не спрашивал. Монастырь ведь был бедненьким. За день до похорон прибывшие потребовали, что желают закрыться с умершим в часовне, всю ночь были видны странные огни, слышно пение; в конце концов, они сами его и похоронили. Ночью. Тогда-то настоятель перепугался и позвонил в курию, а те уже сообщили нам. Мы поехали вдвоем с Михалом, но тех уже не было. Мы установили, что проживали они в Кошалине, в гостинице, но там их тоже уже не застали. Думаю, что Михал, все же, что-то узнал, вот только мне не сказал. Это он вел следствие, я же должен был ему помогать и понемногу учиться. Совсем как в "Имени розы".
Надгробие было весьма странным. Оно было похоже на пирамиду и увенчано странным крестом, у которого на всех плечах было по два шипа, каждое из них было закончено тремя такими же шипами. Церковный служитель признался, что подглядывал за ними ночью в часовне. Все были в плащах с таким же крестом, перепоясаны мечами, один из них вел богослужение, только по странному обряду и на непонятном языке. Не на латыни. Еще на могиле мы обнаружили венок, сплетенный из светлых, сухих веток с очень крупными шипами длиной с палец. Брат Михал сказал, что это гунделия – растение из Палестины, и что именно из нее изготовили терновый венец для Господа Иисуса. Вроде бы как ничего особенного мы не открыли, потому вернулись к себе. Брат Михал установил что-то большее, но когда завершил отчет, приказал мне обо всем забыть. И он был каким-то странным. Сказал мне, как и вы: "осторожнее с шипами". А с тех пор, как мы вернулись, мне начали сниться те странные, громадные монахи. Они были неподвижными, словно статуи, тем не менее, я видел их все ближе. Потом, когда Михал уже умер, я начал видеть их и днем. На внутреннем дворе, в коридорах, иногда через окно. И они постоянно мне снились. И тут у меня родилась мысль, что я не избавлюсь от них, пока не умру. Все время, беспрерывно. Мне казалось, что иного способа нет. Что если я этого не сделаю, то будут меня мучить и на этом, и на том свете. Что, поехав в Могильно и копаясь в их делах, я совершил ужасный грех, но чтобы его стереть, я обязан сделать то, чего боюсь более всего: повеситься на колокольне.
Парнишка вновь разрыдался.
- Не знаю, зачем я так поступил, никогда не хотелось мне покончить с собой. Все было так, словно бы кто-то думал вместо меня.
Я тяжело вздохнул.
- Здесь ты остаться не можешь. Ты мертв, и этого мы изменить уже не можем. Но покинь этот мрачный мир и отправляйся туда, где твое место. Туда, где трава зеленая, а небо голубое, и где есть свет. Иди к свету.
Неожиданно сорвался ветер и поднял вокруг нас клубы пыли. Я услышал какие-то шороши и шелесты, словно бы масса миниатюрных созданий убегала в панике.
Мне это не нравилось. Я встал с седла Марлены и растоптал окурок.
- Сейчас я тебе переведу. Обниму тебя, а ты почувствуешь себя легким и уйдешь туда, куда обязан был перейти. Не бойся, подумай, будто бы возвращаешься домой.
Он закрыл глаза, маленький мальчишка в огромной рясе, и начал молиться.
Я обнял его.
И ничего.
Совершенно ничего.
Я не понимал, что случилось. Потом глянул себе за спину и внезапно, словно бы кто-то ударил меня в лицо, увидел его. Он стоял в верхней части улицы, громадный и остроконечный, с ладонями, укрытыми в широких рукавах, с заполненным чернотой и сваливающимся на лицо капюшоном.
Плакальщик. Так его назвал мой монашек. Плакальщик. К счастью, Альберт его еще не увидел. У меня начало колотиться сердце, ладони были холодными и мокрыми. Я глянул снова, украдкой, и увидел его уже несколько ближе. Мне вспомнилось, как он двигался там, на монастырском дворе, и мне сделалось нехорошо.
- Обол, - произнес я.
Альберт не понял.
- Что?
- Ты сам назвал меня Хароном. Я не смогу тебя перевезти, если ты не заплатишь. Подумай хорошенько. Мне казалось, что в качестве оплаты хватит того, что ты рассказал, но нет. И я не знаю, почему так.. Думай. Это не мои капризы. Без этого не удастся. Обол! Что угодно.
- Заплатить? И сколько этого должно быть?
- Да все равно! Может быть десять грошей или почтовая марка, но только непогашенная. Что-нибудь от тебя, что я могу найти в мире живых. Думай!
Он же глянул над моим плечом и увидел великана. Глаза Альберта расширились от изумления. Ветер усилился, вздымая вокруг нас клубы пепла, затянув на миг багровое небо.
- На самом конце улочки, возле монастыря, в стене есть кирпич со значком: буква V в круге. Этот кирпич можно сдвинуть. Под ним, в пластиковом пакете немного денег и мой паспорт. Я спрятал, чтобы иметь возможность сбежать из монастыря… Похоже… что я утратил призвание
Он снова расхныкался.
- Это уже неважно, - сказал я и обнял его, потом глянул под капюшон его рясы. Плакальщик был еще ближе. Быть может, метров на сто.
На сей раз нас окружила мгла, и парнишка сделался легким, после чего исчез в колонне света, что поднялась в небо. В моих объятиях осталась только пустая ряса, потом свалившаяся на землю.
Уже подскакивая к мотоциклу, я в очередной раз поглядел вдоль улочки. Плакальщик находился еще ближе, а у его ног сидело создание, похожее на громадного, карикатурно худого пса. Мертвого пса, обернутого какими-то железными полосами, а может одетого в матовые, словно бы заржавевшие доспехи, скалящего зубы, с горящими зеленью гнилушки глазами. До этого момента ничего подобного я никогда не видел.
Плакальщик медленно поднял руку, и из его рукава появилась ладонь. Ладонь крайне костлявая, с длинным пальцем, целящимся прямо в меня. Пес что-то просопел и стартовал, что твоя борзая.
Я ударил по стартеру, одновременно вытаскивая обрез. Его я наложил на предплечье и вскрыл стволы. В одном имелся патрон, а в другом – та проржавевшая и словно бы сгнившая гильза. Я прижал ствол бедром и выковырял эту гильзу кончиком ножа, во второй – пульсирующей болью и трясущейся – уже держа два патрона. Не могу объяснить, почему я не стрелял из одного ствола. Как только увидел покрытый патиной патрон, из которого несло разложением и гнилью, я знал, что обрез не будет действовать, пока в нем находится нечто подобное. И что со мной тоже ничего хорошего не будет. Потому нужно было немедленно от него избавиться. Потому-то я вставил патроны, уже слыша скрежет когтей на мостовой, защелкнул обрез ударом о бедро и выстрелил псу прямо в морду, когда тот уже прыгнул на меня.
Я даванул на газ и вырвался оттуда, чуть ли не задирая переднее колесо, что в случае мотоцикла с коляской является достижением.
А потом, прежде чем осмелиться вернуться домой, я еще долго кружил по городу, пока не был уверен на все сто, что нигде не вижу ни адского монаха, ни его пса.
ГЛАВА 4
На лекцию я прибыл калека калекой: с рукой, висящей в синем брезентовом лубке.
- В жизни ничего подобного не видел, - признался врач. – Но слышал, что подобное возможно. В руке было полностью отключено кровообращение. И как вы не могли почувствовать, что лежите на руке, и что-то с ней не так? Вы были пьяны или что?
- Вы спрашиваете, как я мог не почувствовать, что потерял чувствительность? – парировал я. – А вот подумайте, доктор.
