Нужно было скорее вернуться в ресторан.
Я торопливо пошел к лифту. Жжение и покалывание в стопах понемногу усиливалось. Сердце билось так быстро и сильно, что казалось, вот-вот разорвется.
В этот момент напротив меня открылись двери грузового лифта для лежачих больных. Я увидел бабушку на каталке. Она лежала, вытянувшись, и моргала. Мне пришлось повернуться боком, чтобы не встретиться с ней глазами. Рядом с ней был брат, но, кажется, он не увидел меня. Медсестра покатила бабушку по направлению к палате. Брат следовал за ней.
«Как она?»
Я немного поколебался и пошел к палате пятьсот четыре, подволакивая правую ногу, в которой началась боль. Бабушку перекладывали на кровать. Когда брат повернул лицо в мою сторону, я быстро вжался в стену. Вскоре медсестра вышла из палаты.
– Ох, как я испугался. Подумал, что ты умираешь, – послышался ворчливый голос брата.
– Поскорее бы умереть, – раздался голос бабушки.
Когда я услышал знакомый голос, на меня волной накатила буря самых разных чувств, которые невозможно передать словами. Внезапно на глаза навернулись слезы.
– Черт, ну так умри. Умирай быстрее! – закричал брат.
Ну и грубиян.
Мне захотелось ворваться в палату и схватить брата за грудки. Его хамская натура никуда не делась. Опять я ошибся насчет него. Я думал, он зарабатывает на бабушкино лечение. Верил, что он пробрался в ресторан с целью раздобыть деньги на операцию. Но, видимо, я вновь наивно заблуждался.
– Ну и помру, недолго тебе ждать осталось. Ой-ой-ой, Доён, мой Доён. Зачем же ты меня опередил… ой-ой-ой… – причитала бабушка, – мой Доён…
От этих слов, которые я впервые слышал от бабушки, в груди сперло дыхание. За все пятнадцать лет жизни она ни разу не обращалась ко мне «мой Доён». «Засранец», «гаденыш» – вот привычные слова, которыми она меня звала.
– Ну и помри вслед за ним, если так хочется, – разозлился брат.
Скотина, как он с ней разговаривает?
– Не беспокойся, я вот-вот помру, не задержусь, – послышался хрипящий от мокроты голос бабушки. Говорила она натужно. – Ой-ой-ой, Доён…
– Черт, как ты уже достала! Что же ты при жизни каждый божий день шпыняла его, если теперь так горюешь по нему? Засранец, гаденыш, сукин сын от шалавы, ведь ты обзывала его заодно с его мамашей. Даже несчастный спортивный костюм купила с такими воплями и истерикой! А когда у нас было мясо на столе, тебе ведь жалко было для него? Зачем же ты так делала, раз теперь сожалеешь?
– Когда это я мяса пожалела? – удивилась бабушка.
– Да пожалела ты. Кажется, ему тогда было лет десять. Малой жадно ел мясо, а ты на него так косо глядела, прямо как злая мачеха.
Бабушка замолчала.
– Вспомни хорошенько. Я бы на его месте обиделся. Знаешь, что самое противное на свете? Когда еду жалеют.
Я тоже помню тот день.
Бабушка так бранила меня за съеденное мясо, что после этого я вообще перестал его есть дома.
– Эх ты, в тот день твой отец плохо себя чувствовал, и я купила мяса, чтобы накормить его. Денег взяла в долг. А Доён чуть все не съел, вот я и разозлилась. Разве мне мяса жалко было? Ну, раз я такая плохая, так ты-то уж к нему хорошо относился. Ты же видеть не мог, когда у него что-то появлялось; только и делал, что всё отнимал.
– Ты чего наговариваешь-то? Кто у кого отнимал?
– Тебя же корежило, если у Доёна какая-то монетка появлялась. Это ведь ты украл мои деньги, спрятанные в шкафу, а вину свалил на него.
– Ты знала?
– Конечно знала, засранец ты этакий. Я ведь с закрытыми глазами на сто верст вижу.
Значит, бабушка знала, что настоящий воришка не кто иной как брат.
– Ты ведь тоже его объедал. Постой, когда же это было? Помнишь, как ты купил домой сундэ [16] и сам все сожрал. А Доён рядышком давился слюной и хотел было взять кусочек, да ты начал всячески угрожать ему. Вкусно тебе было все сожрать в одного, и даже кусочка кишки не оставить? Эх ты…
– Не помню такого, – ответил брат.
Но я отчетливо помню тот день. Когда брат без остатка умял всю порцию сундэ, я подобрал и съел несколько лапшинок, упавших на пол. Красных лапшинок, пропитанных кровью. Возможно, бабушка и брат говорили или делали что-то не со зла, но я с горечью вспоминал эти случаи так живо, словно они произошли вчера. Слушая разговор родных, я осознал, насколько несчастным я был ребенком.
– Нечего строить из себя белого и пушистого.
– А кто строит? Это ты, бабушка, обижала Доёна. Хоть ты сейчас сильно больна, но все равно должна признать свою вину.
Ну и сволочь! Зачем сейчас искать виноватых? Я переживал, что он доведет бабушку, и у нее опять поднимется давление.
– Эх, да разве я его со злости обижала? От жизни тяжелой и несчастной. Я ведь от жалости, что он родился и страдает. И раздражало еще вот что: слова ему ни скажи – сразу начинает психовать. Такой немногословный, но так часто обижался, боже упаси. Был бы он поласковей, я бы не шпыняла его, ой-ой-ой. – Бабушка опять начала причитать.
– Ну да, характер у малого тот еще, сразу начинал злиться. Кажется, у засранца переходный возраст начался с десяти лет.
– Не называй его засранцем. Неприятно слышать.
– Ох, ничего себе. Это ведь ты его так называла.
– Все равно не называй его так, не называй…
– Ладно, не буду. Короче говоря, у нашего Доёна переходный возраст начался с десяти лет. Ты помнишь тот снегопад, когда он сбежал из дома из-за отца? Ты ведь искала его ночью по всему району, но так и не нашла. А потом мы обнаружили его в собачьей конуре. Засранец… ой, снова извиняюсь за засранца. В общем, мы с тобой всю ночь не спали, искали его, а он в это время спокойно спал в будке. Этот засранец… Черт! это слово прилипло к языку и не хочет отлипать! Думаю, он слышал, как ты его зовешь, но не откликнулся.
Бабушка ходила меня искать? Я даже не догадывался об этом.
– Я тут подумала, каково ж ему было, если он сделал вид, что не слышит, как мы его зовем? Ох, в душе-то я жалела беднягу, но стоило мне увидеть его лицо, как начинала злиться. Ой-ой-ой, бедный малыш, мало того, что мать его бросила, так еще и умер так рано, – с трудом проговорила бабушка хриплым голосом.
– Ну хватит. Врач ведь сказал, что тебе нужен покой. Не дай бог осложнения начнутся после операции.
– Ну и что, подумаешь, умру.
– Тогда помирай быстрее.
– Ну и помру, – словно песенка с припевом, разговор вернулся к исходной точке.
Бабушка затихла. А через некоторое время раздался громкий звук – это она высморкалась.
Боль, начавшаяся в стопах, постепенно поднималась по ногам выше. Сейчас уже покалывало коленные суставы.
Появилось ощущение тесноты в груди. Боль явственно давала о себе знать. Нужно было скорее возвращаться.
– Ах, кстати? А где урна с прахом Доёна? – послышался голос бабушки, когда я собрался уходить.
От этих слов у меня все тело покрылось мурашками.
Урна с моим прахом?
Меня уже кремировали, а пепел положили в урну.
Мое тело сгорело в огне? Но ведь я спокойно хожу. Этого не может быть!
– Дома она. Ты выписывайся быстрее, тогда и поедем на реку, развеем его прах над водой. Ты же слегла в тот день, когда Доён умер. Вот урна так и стоит.
– Давай не будем развеивать прах Доёна над рекой, а лучше найдем ему место в колумбарии. Поставим туда урну и фотографию, будем навещать его, когда захочется. Если развеем над рекой, что мы будем делать, когда соскучимся по нему?
– Откуда у нас деньги? Думаешь, места в колумбариях бесплатные?
Боль постепенно усиливалась. Я был не в состоянии более слушать разговор бабушки и брата. Казалось, что кто-то перекручивает мои внутренности, как белье после стирки. Я схватился обеими руками за живот.
– На это нам хватит денег. Я ведь откладывала по чуть-чуть, чтобы накопить ему на учебу в университете.
Я затаил дыхание. Эти слова я тоже слышал впервые.
– По правде говоря, ты к учебе и не способен и не стремишься. А Доён другой. Он в ведь начальной школе хорошо учился. Умненький был. Вот я …
