— Это та, которая обещает бессмертие? — усмехается она.
— Именно. Так вот, Алиса была больна. Она обратилась в "Феникс", чтобы ей сделали новое тело. Она не дожила до его готовности всего одну неделю. Тело осталось невостребованным. Я обратилась в "Феникс" с той же целью, но мне оставалось жить всего пару месяцев, а для изготовления тела требуется больше времени. Я не могла ждать, и мне отдали тело, которое сделали для Алисы.
Рассказывая, я одеваюсь. Слушая мои объяснения, она забывает о сигарете, и пепел падает на простыню.
— Сюда я приехала, чтобы узнать побольше об Алисе, — заканчиваю я. — Мне это необходимо, чтобы понять, что я теперь за человек.
Дрожащими пальцами она тушит сигарету в пепельнице.
— Так значит, Алиса…
Она разражается бурными рыданиями, размазывая тушь. Я не знаю, что ей сказать. Я подаю ей её бельё и одежду, и она, всхлипывая, одевается.
— Можно мне всё-таки узнать имя незнакомки, с которой у меня было такое потрясающее приключение? — спрашиваю я.
Устраняя влажной салфеткой урон, нанесённый её макияжу слезами, она бросает на меня колючий взгляд из-под мокрых ресниц.
— Какого чёрта ты мне сразу не сказала, что ты не Алиса?
Я развожу руками.
— Уж прости. Кое-кто, угрожая мне оружием, сам приказал мне молчать. У меня двое детей, поэтому мне не очень хотелось получить пулю. А потом… Потом было не до разговоров.
Она мнёт салфетку.
— Чёрт…
Её зовут Йоко, но она лишь наполовину японка. Йоко — её сценический псевдоним, под которым она танцует в ночном клубе, а её настоящее имя — Инна. Но она его не очень любит, предпочитает, чтобы её называли Йоко. С Алисой они познакомились в том клубе, где работает Йоко.
— Ты знала, что у неё есть семья — муж и маленькая дочка? — спрашиваю я. — Причём любимые?
Йоко пожимает плечами.
— Ну да, я знала, что она замужем, и у неё есть ребёнок. И что? Я же не виновата, что ей нравилось спать со мной.
— Значит, у вас был только секс? А чувства?
Йоко усмехается, снова закуривает.
— Как тебе сказать, дорогуша… Это не совсем то, что чувствует женщина к мужчине или мужчина к женщине. Я танцую для похотливых мужиков, и вижу в их глазах только похоть. А она… — Йоко задумчиво выпускает дым тонкой струйкой. — Она была единственная, кто смотрел на меня с восхищением. Как на богиню. Она это умела… Когда её не стало, вместе с ней умерла какая-то часть меня. Знаешь, я почему-то не верила до конца, что она и вправду умерла. Мне хотелось верить, что она жива, просто убежала, спряталась… Ты не представляешь, что я испытала, столкнувшись с тобой в дверях салона. — Йоко опять проводит рукой по моим волосам. — Я просила её коротко подстричься… А она всякий раз отвечала, что волосы нужны ей для работы. Она шутила, что когда закончит свою карьеру, первым делом пострижётся под ноль. А пока волосы были ей нужны.
Мы некоторое время молчим, сидя друг напротив друга на кровати. Йоко сидит, обхватив руками колени, задумчиво выпускает дым к потолку и смотрит на меня.
— Ну, и как тебе в теле Алисы? — любопытствует она.
— Не так здорово, как может показаться, — отвечаю я.
— Да? — усмехается Йоко. — А мне казалось, что очутиться в таком теле — мечта любой женщины. Алиса была само совершенство. Ни одного изъяна.
— Дело не во внешности, — говорю я. — Мне кажется, у меня изменился характер. Потому-то я сюда и приехала. Мне нужно узнать, какой была Алиса.
— Ну как, много уже узнала? — Йоко грациозно ложится на бок, поставив пепельницу перед собой на простыню.
— Немало. Но сегодня я узнала о ней такое, что до сих пор слегка в шоке.
Йоко стряхивает пепел.
— А уж я в каком шоке… Как же ты меня надула, дорогуша!
— Ты сама не дала мне рта раскрыть, — возражаю я.
5
Денег мне хватит только на обратную дорогу: всё, что у меня с собой было, я истратила здесь.
— Вадим, огромное вам спасибо. И простите, если заставила вас пережить боль вновь.
Вадим появляется в дверях фотолаборатории.
— Вы говорите так, будто покидаете нас.
— Да, простите, я больше не могу стеснять вас.
У него в лаборатории проявляются снимки, которые он сделал вчера. Он фотографировал меня во дворе дома. Для одного снимка — на качелях — он попросил меня надеть короткую белую шубку Алисы.
— Какое стеснение, о чём вы?
— Боюсь, мне пора домой.
Мы сидим за кухонным столом. Тусклый белый свет зимнего дня льётся в окно, падает крупный снег. Вадим купает чайный пакетик в своей кружке, то вынимая его из чая, то погружая снова.
— Я понимаю, Натэлла… Но как мы скажем это Лизе?
Я поворачиваю свою кружку по часовой стрелке, потом начинаю поворачивать в обратную сторону. Тёмная чайная поверхность покачивается и блестит.
— Но ведь ей же было ясно сказано, что я не её мама.
— Умом, она, может быть, это и понимает, но её сердце хочет верить в чудо.
Признаюсь: у меня в душе натужно ноет какая-то струнка при мысли, что приходится покидать Лизу. Возле моего сердца пригрелось маленьким пушистым котёнком новое чувство — к ней. Но, с другой стороны, моё сердце болит о Маше: как она там?
К возвращению Лизы из школы я готовлю обед. Её любимый сладкий яблочный пирог и мясные тефтельки с картофельным пюре, творожная запеканка с изюмом и ананасом и ореховый рулет с кремом — вот сегодняшнее меню. Не хочется думать, что этот обед прощальный, но, по сути, это так.
Лиза в восторге от всех блюд, а после обеда она хочет лепить во дворе снеговика. Я сажаю её к себе на колени, а Вадим, подвинув свой стул, садится перед ней. Тёте Натэлле пора ехать домой, говорит он.
Лиза плачет. Она виснет на мне, как клещ, и её невозможно оторвать.
— Мамочка, не уходи, не бросай меня снова, — рыдает она.
Я не могу, у меня разрывается сердце. Как уехать, как бросить её?
Лиза плачет так горько, что у меня внутри всё переворачивается. Она всё плачет и плачет, мы, как можем, успокаиваем, но она не успокаивается. Вадим, видя горе дочери, сам чуть не плачет. Нет, не нужно было вообще здесь появляться, я только разбередила их раны, причинённые утратой. Что я наделала! И теперь я их бросаю.
— Простите меня, — только и могу я пробормотать. — Я не хотела причинять вам боль.
Снег валит крупно и густо, за окном — сплошная пелена. Лиза уже не плачет, она только стонет, как раненный зверёк. Вадим, склоняясь над ней, гладит её по волосам, по плечам.
— Лизанька, ну, не надо так убиваться…
Она безутешна, Вадим в отчаянии. Она лежит на кровати, заломив руки, и стонет — жалобно, горько. К вечеру у неё поднимается температура, и ни о каком моём скором отъезде не может быть речи. Я сижу с ней до глубокой ночи, пока она наконец не забывается беспокойным, болезненным сном.
