Конечно, Мэй очень заинтересовалась словами, произнесенными мной в пылу ярости, но выждала еще месяц, чтобы наши отношения стабилизировались, и только тогда приступила с расспросами. Ей не пришлось ничего из меня вытягивать. Понимая, что есть темы, которые я не слишком хочу обсуждать, Мэй как‑то раз предложила мне информационный обмен — я рассказываю ей о своем прошлом, без вранья и утайки, а она мне — о своем.
Это был честный договор, и я согласился, рассказав ей всё, но только факты, без эмоций, к проявлению которых не был готов. Поначалу на лице Мэй читалась ирония: вряд ли история моих криминальных похождений и первых лет в школе волшебства могла кого‑то впечатлить, однако когда я перешел к подробностям противостояния Дамблдора и Волдеморта, отношение Мэй изменилось. Мой седьмой год вызвал в ней наибольший интерес: интриги и взаимосвязи, ритуалы и битвы, тюрьма и освобождение — она слушала, не отвлекаясь и не задавая вопросов, а когда я закончил, произнесла:
— Теперь понятно, почему всё так. Впредь иногда напоминай мне, чтобы я следовала интуиции, а не рассудку.
Расшифровать эту фразу мне удалось лишь через несколько месяцев, когда родились Тао и Ин.
Мэй сдержала обещание, и на следующий вечер слушателем стал я. Надеясь услышать рассказ о коварных интриганах, о приключениях и тайнах, приведших ее на службу в сухопутные войска США, я был разочарован. История оказалась семейной, а значит, чуждой и непонятной: на собственном опыте я не знал, что такое семья, и только собирался создавать свою, не имея для подражания никаких примеров — ну не Уизли же, в самом деле! — а Мэй, как выяснилось, напротив, знала об этом слишком много и пыталась избежать ошибок, которые, по ее мнению, совершали родители и родственники.
— Я терпеть не могла свою мать, — рассказывала Мэй. — Она была слишком домашней, слишком заботливой, и от ее заботы некуда было деваться. А мне нужна была свобода, жизненное пространство. Отец занимался бизнесом, ему всегда было не до нас, и мать все свое внимание сосредоточила на мне. Я ссорилась с ней лет с десяти, ругалась, обижалась, иногда просто бесилась от того, что она со мной не соглашается. Я была очень злой, видела только плохое, иногда даже думала ее как‑нибудь заколдовать… В общем, однажды я нашла альбом с ее старыми фотографиями и вдруг увидела, что до моего появления у матери была целая собственная жизнь, и жизнь счастливая. У нее было множество друзей и подруг, она много путешествовала, и на каждой фотографии, которую я видела, улыбалась. Это поразило меня больше всего. Насколько же все изменилось после моего рождения! С тех пор я старалась не ссориться, потому что смотрела на нее сегодняшнюю, а видела ту счастливую девушку… После школы сразу ушла в армию, специально в маггловскую, чтобы отец не нашел — у него на мой счет были другие планы. Первое письмо домой написала через полгода. Конечно, они меня не поняли, но, думаю, всем стало только лучше. Сейчас у нее все хорошо, хотя американские родственники не одобрили мою карьеру, так что мы редко общаемся.
— И после всего этого ты решила завести ребенка? — удивился я, вынеся из услышанного только то, что дети не позволяют радоваться жизни. Мэй усмехнулась:
— Ничего я не решала. Пока я тебя не встретила, я даже не думала о детях. Но это, Линг, уже совсем другая история.
Так оно и оказалось.
За месяц до родов к Мэй приехали родственницы из Китая. Я узнал об этом, когда она пригласила меня с ними познакомиться. Родственницами оказалась пара зловещего вида старух, похожих друг на друга как две капли воды и одетых словно персонажи с древней китайской гравюры. Они смотрели на меня настолько враждебно, что после встречи я проверил себя на сглаз.
Церемония знакомства прошла довольно уныло: Мэй и старухи разговаривали на китайском, я молча наблюдал. Мэй, к моему удивлению, вела себя очень почтительно, чего нельзя было сказать о старухах — они казались чем‑то раздражены.
Проблема, разумеется, заключалась во мне: сперва им не понравилось, что я китаец лишь наполовину, а когда они узнали имя моего деда, то начали плеваться, словно проглотили что‑то горькое.
— По их мнению, все Ма — разбойники и проходимцы, — перевела Мэй, стараясь сохранять серьезность.
— Скажи им, что да, я такой, — злобно огрызнулся я, глядя в глаза ближайшей старухе. — А по линии отца еще и террорист!
На мой вопрос, зачем они сюда приперлись, Мэй объяснила, что не выдержит сидеть с детьми дольше полугода и тем более не собирается бросать из‑за них учебу, а потому дочерям нужны няньки и правильные воспитатели.
— Это они‑то правильные воспитатели? Да они настроят детей против меня! — возмущался я. — Они же меня ненавидят!
Мэй отмахивалась:
— Ты их недооцениваешь. Они тебя пока не знают и плохо относятся ко всем чужакам. Подожди немного, и они успокоятся.
Дэйю и Ксифенг пробыли в Дахуре почти четыре года, и их помощь оказалась неоценимой. Очень скоро мне стало ясно: эти старухи — настоящее сокровище, кладезь информации, живая история (им оказалось больше двухсот лет), и я был бы рад с ними подружиться. Языковой барьер нам удалось преодолеть, когда выяснилось, что Дэйю — змееуст, но карма разбойного рода Ма не позволила окончательно растопить их сердце. Они никогда не препятствовали моему общению с детьми и, конечно же, не настраивали их против — скорее, они относились ко мне как к третьему, не слишком любимому ребенку, что, учитывая разницу в возрасте, совсем не удивляло. Их присутствие позволило Мэй закончить училище и поступить в Академию, и в то время я понял, для чего бывает нужна семья.
Узнав о появлении внуков, в Дахур прибыли родители Мэй. В отличие от старух, они умели казаться любезными, но им я не понравился еще больше, уже по другой причине — у меня не было денег. То, что хранилось в банке Гринготтс и казалось мне большой суммой, меркло по сравнению с капиталами ее семьи. Дети только–только родились и вместе с Мэй жили на небольшой съемной квартире Дэйю и Ксифенг, однако родители и помыслить не могли, чтобы их дочь и внучки ютились в подобных условиях.
— Не переживай, — сказала мне Мэй. — Они приехали и уехали. Сейчас у всех пунктик насчет денег.
— Но они правы, — возразил я. — На свои деньги я не то что купить дом — даже арендовать не смогу.
— У тебя никогда не будет много денег, если, конечно, ты не станешь просиживать штаны в Штабе, — произнесла Мэй, развернув меня лицом к себе и слегка встряхнув. — А ты не станешь. Еще два года, и тебя отправят в Азию или в Африку. Чем же тебя не устраивает, что дом нам купят родители, а не ты? Надеюсь, у тебя нет этих идиотских предрассудков насчет того, кто в семье должен больше зарабатывать?
