Тогда Ил и Кита решили вмешаться еще раз и встали меж детьми своими, дабы не позволить им разрушить мир до основания и изничтожить населяющие его существа, и попытались примирить их. Но Фарн, во власти безумия, не слышал слов Первых Богов, и страшно и грустно стало тогда Илу и Ките, ибо поняли они, что навсегда потеряли, детей своих, чьим единственным желанием было разрушение. И тогда обратились они к сердцам своим, но не находили ответа, и стало им страшно оттого, что творения их чресел предались безумию и были потеряны для них. Но поняли они также, что если позволят Фарну и Балатуру продолжать делать, что им вздумается, то мир погибнет. Однако им недостало сил убить своего ребенка, хотя они и понимали, что если не остановят его, то он разрушит все — и Балатура, и мир. И также они опасались, что стоит им только связать одного из братьев, как второй тут же попытается занять его место, ибо поняли они тогда, что дали детям своим слишком много власти и силы, а это развращает.
Долго они обсуждали, что же им делать, и в конце концов скрепя сердце согласились, что единственный выход — это напустить чары на божественных братьев и усыпить их. И когда они сделали так, то укрыли их в потаенном месте, и заколдовали его, дабы не могли они вновь проснуться, и пребывали в забытьи, так чтобы даже имена их не вспоминались людьми, а это — самое суровое наказание для бога.
И тогда мир вернулся на землю, и люди стали размножаться и жить по законам мира и без богов.
И вот тогда поняли Ил и Кита, что люди не могут жить без богов, и, собравшись с мыслями, создали новые божества, Молодых Богов, но ограничили их власть, дабы не могли они досаждать людям своей борьбой, как Фарн и Балатур. И вот эти боги: Дера, чье благословение правит в Лиссе; и Хорул, который есть одновременно и человек и лошадь, и ему поклоняются на Джессеринской равнине; и Бураш, повелитель вод, которого почитают в Кандахаре; и Ахрд, Священное древо, пред которым падают ниц жители Керна; и Железный Бог, Бранн, чья кровь, как гласит молва, наполняет горы Эйля драгоценным металлом. Но в Гаше и Гессифе богов не было, да и сейчас их там нет, поскольку земли эти населены существами странными.
И тогда поняли Ил и Кита, что, создав детей своих, они повергли мир в горе, и в великой скорби удалились в Недосягаемую Землю, где только богам обитать дано, а людям остается лишь молиться им по мере способностей. Но прежде чем отправиться в эти земли, они написали книгу о своих детях, и указали в ней место, где покоятся они, и оставили этот фолиант под охраной в тайном месте, и книга сия называется «Заветная книга».
Вот так обстоит дело с богами сегодня».
Каландрилл зевнул, глаза у него устали от мелкого шрифта, и он отложил книгу. Медиф не стремится проникнуть в суть вещей и событий; его интересует физическая, а не теологическая сторона дела; мало из того, что он пишет, неизвестно последователям Деры. Каландрилл никогда особенно об этом не думал и считал, что «Заветная книга» — это легенда, как и исчезнувший город Тезин-Дар; но теперь, под впечатлением услышанного от Варента, он посмотрел на старинные писания по-новому, и его даже передернуло от мысли, что Азумандиас может отыскать книгу и разбудить Безумного бога. Это будет ужасно. Он еще раз судорожно зевнул и встал, потягиваясь и чувствуя тупую боль в ребрах. Он выглянул в окно. Ночь стояла темная, как смоль, безлунная. Он еще раз зевнул — усталость взяла-таки верх над возбуждением, — скинул туфли, с удовольствием забрался под одеяло и уже через несколько секунд глубоко спал.
Ему снился сон, но о чем, он не смог вспомнить; когда солнечный свет разбудил его, единственное, что он помнил, — это то, что он в сильном страхе плывет на корабле. Он протер глаза и вздрогнул, услышав стук в дверь; слуги, по-прежнему молчаливые, принесли ему завтрак и горячую воду. Он помылся, стараясь не замочить повязки, и оделся, раздумывая, не стоит ли начать собирать кое-что в дорогу. Но решил подождать, чтобы не вызвать подозрений у отца.
При ярком весеннем солнце отношение его к словам Варента не изменилось, и он завтракал в глубокой задумчивости, размышляя о том, когда бы ему лучше покопаться в дворцовом архиве.
У двери, как и предыдущим вечером, терпеливо стояли двое часовых, двое других патрулировали под окном в саду. К нему никто не заходил, за исключением целительницы, которая осталась довольна процессом заживления, и слуг, что приносили ему пищу. В эту ночь он плохо спал от разочарования; продолжающееся заточение только укрепило желание помочь Варенту — им двигал как мятежный дух, так и желание помешать исполнению ужасных замыслов Азумандиаса.
Еще целых три дня он оставался взаперти; но наконец отец позвал его к себе. К тому времени шишки и синяки уже прошли, повязки были сняты, и он стал забывать о том случае. Он тщательно оделся, надеясь смягчить отца покорностью, и, нервничая, отправился в его покои.
Билаф ждал его один, и Каландрилл был ему благодарен за то, что он не позвал Тобиаса: с него вполне хватало и домма, и насмешливая ухмылка брата была бы совершенно невыносимой.
Когда он вошел, отец посыпал песок на лист бумаги, на котором только что писал чернилами, а затем приложил свою печатку к сургучу. Билаф был одет для охоты, и по раздражению, с каким он отбросил лист бумаги, и по холодному взгляду, что он вперил в младшего сына, Каландрилл понял, что отец все еще зол.
— Надеюсь, этот урок не прошел для тебя даром. Или мне следует приставить к тебе сторожевого пса?
Каландрилл, не отрывая глаз от пола, с трудом подавил в себе ухмылку возбуждения.
— Ну? — нетерпеливо переспросил Билаф.
— Этот урок не прошел для меня даром.
Поднимая глаза на отца, он попытался придать лицу подобострастное выражение.
— Надеюсь, что это так. — Билаф встал, поскрипывая кожей амуниции, и подошел к окну. — Ты больше не попытаешься бежать?
— Не попытаюсь, — заверил его Каландрилл.
Отец довольно кивнул.
— Отлично. Здесь, во дворце, можешь ходить куда угодно. Но из дворца тебе выходить запрещено, понимаешь?
— Понимаю, — послушно сказал сын.
— Я приказал стражникам на воротах не выпускать тебя. А если ты попытаешься…
Лицо домма потемнело, глаза заблестели, предвещая суровое наказание. Каландрилл покачал головой.
— Я не попытаюсь.
— Хорошо. Могу ли я позволить себе немного отдохнуть и поохотиться, не беспокоясь о новом позоре, который ты надумаешь навлечь на наши головы?
— Ты можешь быть спокоен, — искренне пообещал он.
Билаф еще раз кивнул.
— Что же, иди. Вечером жду тебя на ужин, и без глупостей, пожалуйста!
— Хорошо, я обещаю, — сказал Каландрилл. — Спасибо.
