Эдвард Дансейни - Благословение пана

– Да, да, понимаю, – упавшим голосом произнес Анрел, но Хетли этого не заметил.

– Ну вот, я заставил их полюбить физические упражнения, – продолжал Хетли. – Как ни странно, но должен заметить, что и петь они стали лучше. Теперь, конечно же, и в крикет надо играть с умом, никуда не денешься. А знаете, мне неизвестно, чтобы хоть один тренер, обучающий мальчиков игре в крикет, учил их чему-нибудь еще, кроме как махать битой. Иногда, бывает, учат их тактике, но это всё. А теперь представьте, у вас есть команда мальчиков, которых вы учите играть: они все умеют действовать битой, но представьте, что ваши умеют немножко лучше других. Что тогда? Они играют в другом приходе и много бегают. Играют в третьем и мало бегают. Почему? Да просто потому, что в одном приходе есть игрок, подающий мяч, а в другом такого нет. Обычно все полагаются на случай. А вам надо иметь своих подающих.

– Понятно, – мрачно произнес Анрел.

Однако Хетли не услышал его.

– Надо самому позаботиться о подающих игроках, – продолжал он. – Выберите мальчика с длинными чуткими пальцами. На других время не тратьте. И покажите ему, как брать мяч. Что вы! Есть мальчики, которые не знают даже, зачем рубцы на мяче. А вы скажите им. Потом остается только одно. Бросок. Знаете, что я делаю? Стелю на землю белый носовой платок. Если у них не получается, приходится оставлять их в покое. Но если они попадают в платок, тогда все в порядке. Бросок – это всё. Если мальчик попадает пять раз из шести, у него есть будущее. Научите его правильно работать пальцами, и он будет непобедим. У вас в деревне есть команда? Достаточно иметь одного такого мальчика, и вы будете выигрывать все соревнования. И приход будет в ваших руках.

– Боюсь, уже слишком поздно.

– А?

– Слишком поздно.

Как только позволили приличия, Анрел покинул гостеприимного хозяина. Его проводили до калитки, ему показали самую удобную тропинку, и всё это самым учтивым образом, однако уходил Анрел куда более расстроенный, чем я в силах передать, даже если бы умел выразить словами хотя бы самую малую тревогу, поселившуюся в его мыслях. От надежды почти ничего не осталось; вот и кафедральный собор впереди смотрелся поначалу лишь отличным ориентиром, но постепенно викарий утвердился в мысли зайти внутрь, как он сделал неделю назад, и удостовериться в полной и бесповоротной победе христианства, а также в отсутствии в наше время, по крайней мере на наших островах, врага, который в состоянии поставить ее под сомнение.

Рассуждая логически, то, что случилось в Волдинге, уже случилось, и, оглядываясь на это из Сничестера, ничего нельзя было изменить. Однако расстроенные люди редко рассуждают более логично, чем люди с переломанными ногами, которые зовут плотника. Чем ближе был викарий к кафедральному собору, тем могущественнее он казался ему, тогда как Волдинг стал совсем маленьким в его мыслях, хоть причинял боли не меньше. Массивный собор с его огромным внутренним пространством и тяжелыми колоннами накладывал свой отпечаток на все не только в самом Сничестере, но и за его пределами, и делал это не один век. Ведь собор не духовная безделушка типа сонета, сочиненного поэтом, которую может высмеять материалист; у него есть вес, объем и величие. Нелегко было викарию стоять в поле, подходившем к улицам Сничестера, и думать о том, что дело собора потерпело поражение. Итак, Анрел обнаружил, что идет прямо в собор, как аванпост, проигравший в схватке, скачет за помощью в крепость.

У него была одна цель, по крайней мере так викарию казалось. Ему хотелось почувствовать в большом храме, что его страхи напрасны и случившегося как бы не было вовсе. Наверняка такая иллюзия снизойдет на него в одном из тихих приделов, где мало солнечного света из-за витражей, но ярко сверкает красное платье святой Этельбруды. Идя совсем другой дорогой, нежели неделю назад, то есть не узкой городской улочкой, огибающей собор, викарий мог гораздо лучше рассмотреть его снаружи. Теперь собор казался ему словно другой планетой, поднятой над землей, со своими горами и долинами, с одной высокой башней посередине и еще дюжиной башенок вокруг; а подходя ближе, можно было увидеть и белых жителей, выглядывающих из-за углов, смотрящих со стен, сверкающих своей белизной, точно ангелы. Но это были не ангелы. Викарий медленно шел вдоль высоких стен, глядя вверх на хитрые лица, и желание войти в собор пропало у него само собой; наверху, среди лепнины, украшавшей сей оплот христианства, среди того, что сотворили христианские руки, и того, о чем знали христианские умы, был тот самый враг, завоеватель Волдинга, Пан с козлиными копытами, с которым епископ не хотел сражаться и которого Хетли едва ли узнал.

– Смотрите на горгулий[4], сэр? – спросил церковный служитель, приблизившись к неподвижно стоявшему викарию.

– Да.

– Это Пан.

– Да.

Служитель подождал, готовый повести викария по стертой винтовой лестнице, чтобы вблизи показать ему горгулий, которые его заинтересовали. Однако Анрел молчал.

– Вы думаете?..

Не договорив, он пошел прочь.

«Странный старик», – подумал церковный служитель и отправился искать кого-нибудь еще, чтобы повести на крышу и показать своих любимых горгулий.

Анрел же думал: «Они знали. Они хранили память о нем. Те христиане, которые строили кафедральный собор. Они были простыми людьми, не фантазерами и не поэтами».

Это меняло дело. Если бы викарий боялся чего-то, думал о чем-то или видел что-то фантастическое, чего никто другой не мог вообразить, то в его истории были бы очевидны симптомы душевной болезни. Но, как ни смотреть на ужас, обрушившийся на его приход, настоящий источник этого был в том, что один христианин вырезал в камне и на что другие христиане смотрели, не удивляясь, каждый раз, когда шли на службу в кафедральный собор. Теперь епископ не сможет возмутиться: «Не может быть! О каких копытах вы говорите?» – или: «Не может быть! Что еще за камышовая свирель?» Ведь об этом всегда и все знали. Надо пойти и поговорить с епископом.

Викарий шел мимо причудливых домов, крыши которых оставались неизменными с давних времен, по переулкам и узким улочкам, по мосту через Снейл, пока не оказался рядом с дворцом. Решительно позвонив в дверь, он, когда появился привратник, спросил:

– Могу я видеть епископа?

– Сейчас узнаю, сэр, – ответил привратник, убежденный внешним видом и тоном пришедшего, что, как это ни покажется странным, он будет любезнейшим образом принят.

Все еще настроенный весьма решительно, Анрел остался наедине со своими мыслями. Еще недавно он был в ужасе от своего одиночества в свалившейся невесть откуда беде. Ни в одном приходе не случалось ничего подобного. Ни одного викария не отягощали мысли, которые не давали ему покоя. Так он думал, пока не увидел Пана на стене кафедрального собора. Теперь одиночество меньше мучило его: оказалось, что подобное известно издревле. Как бы оно ни было ужасно, хорошо хотя бы то, что не надо все до мелочей объяснить непонятливому человеку. Об этом знали, как знают об убийстве – страшно, но ведь случается. И если кто-нибудь скажет, что его история, изложенная, как он услышал ее от миссис Тиченер, является доказательством его помешательства, что ж, ему надо только показать на стену кафедрального собора.