– Это багник, – сообщил Леший Илье, – болотный дедко. Прошу любить и жаловать. Все норовят подсесть поближе к нашим птичкам!
Тем временем птичка, сидящая напротив Ильи, как-то незаметно и непринужденно обвила шею Ильи рукой и оказалась сидящей у него на коленях. И Илья, тоже незаметно для самого себя, обнял ее за гибкую талию и притянул поближе к себе, изредка касаясь губами ее круглого плечика. Ее разгоряченная, пахнущая лесом кожа кружила ему голову все сильней.
Багник, кряхтя, уселся между красотками, и сразу трое из них повисли на нем, жарко обнимая, поглаживая его косматую голову и целуя в макушку. Он, впрочем, не сильно обращал на них внимания – на старого сластолюбца он никак не походил.
– Ну что, хозяин, хорошо тебе с нами? – буркнул дед, глядя на Илью пронзительными черными глазами.
Илья кивнул, усмехнулся и отхлебнул из лилии.
– Ты хоть понимаешь, что ты сторожишь?
Илья пожал плечами:
– Нет, наверное. Верней не так, я понимаю, но не могу этого объяснить. Верней могу, но только это будет непонятно…
Багник крякнул и Илья подумал, что так он смеется.
– Ну давай, объясняй.
– Ой, котик! – взвизгнула одна из «птичек» и схватила на руки огромного лохматого котищу, неслышно крадущегося мимо.
– Мур, – сказал кот, нисколько не обиженный ее фамильярностью.
– Спой нам песенку, киска!
– Да ты сдурела, – ответил ей кот, – хозяину нельзя слушать мои песни.
Илья уже не удивился. Голова шла кругом, жар тела девушки передался и ему, внутри у него клокотало: то ли от восторга, то ли от возбуждения, то ли от волнения и неизведанных переживаний.
– Хозяин сам споет нам песню, он мастер на это дело, – промурлыкал кот, и Илья подумал, что и вправду хочет петь. И откуда кот узнал о том, что он мастер на это дело?
– Откуда это ты знаешь? – несколько развязно спросил Илья у киски.
– Ой, твоя толстая синяя тетрадка всегда валяется в самых неподходящих местах, – фыркнула Мара, – мы все давно ее прочитали.
Илья смутился и, наверное, даже покраснел. Во всяком случае, щеки его жарко загорелись.
– Только не надо так болезненно это воспринимать, – Мара толкнула его в бок, – во-первых, мы должны знать, с кем имеем дело, а во-вторых, может быть, мы самые благодарные твои читатели.
Птичка, сидящая у него на коленях, жарко шепнула ему в ухо:
– Ты пишешь стихи, красавчик? Я очень это люблю. Почитай мне тихонечко, на ушко…
Илья спрятал глаза в ее мягких, русых волосах – вот уж никак он не ожидал, что попадет в такое дурацкое положение. Но нервная дрожь, клокочущая в груди, требовала выхода. Он вдруг почувствовал себя веселым и бесшабашным, эдаким рубахой-парнем, которого тут все любят и ждут от него чего-то решительно откровенного.
Он глотнул прозрачного напитка, и в голове его родился плавный ритм, на который с легкостью можно нанизывать слова. Илья никогда не импровизировал, даже не представлял, что такое возможно. Его стихи всегда рождались долго и мучительно, он перечеркивал строку за строкой, пока не получал что-нибудь приемлемое. И никогда не верил тем, кто, проснувшись среди ночи, записывает уже готовые строфы. А теперь музыка слов готова была сорваться с губ сама по себе, без мучительных поисков и раздумий. Все вокруг замолчали, не только те, кто сидел в одном с ним кругу. На поляне стало тихо, будто она опустела. Но если бы в другой раз это его смутило, то сейчас лишь придало уверенности. Илья разжал губы и негромко начал говорить.
Я живу здесь нежданно – негаданно,
Я всего лишь трава придорожная,
Сквозь асфальт пробиваюсь я к солнышку
И хлебаю дожди горько-сладкие.
Здесь я небо прозрачное, синее,
Я – река с монотонным течением,
Я – земля торфяная, зыбучая,
Я – листок, опадающий с дерева.
Заповедное место, пристанище
Спеленало меня и баюкает,
От него, для него, с благодарностью
Я приму и печали, и радости.
Илья замолчал и опустил лицо на плечо «птички». Выслушав его, поляна вновь зашумела, как будто ничего не произошло. Как хорошо, что никто не стал давать его словам оценок и отзывов, как хорошо, что это приняли как должное. Он ведь просто хотел высказаться… Объяснить, может быть, то, что объяснить никак не получалось даже самому себе.
– Ну, не так уж это и непонятно, – кашлянул Багник.
Илья залпом осушил лилию, и ему в руку тут же сунули еще одну.
– А про любовь? Про любовь ты умеешь? – прижав мягкие губы к его уху, спросила «птичка».
– Умею, – прошептал ей Илья, и поцеловал ее розовое ушко.
– Давай. Только мне и больше никому, хорошо?
– Сейчас.
Илья кашлянул и горячо зашептал:
– Жаркие руки и жаркие губы,
Стиснув в объятьях упругое тело,
Я растворяюсь, и бьюсь, и взлетаю:
Это любовь торжествует победу.
«Птичка» томно вздохнула и прижалась к нему еще сильней. Настолько тесно, что у Ильи перед глазами поплыла поляна. Он заметил, что машинально тискает ее, и не может перестать.
– Пойду-ка я поищу и себе кого-нибудь, для кого моя любовь не смертельна, – хмыкнула Мара и поднялась.
Илья рассеянно кивнул ей. Но, как ни странно, когда она начала удаляться, он почувствовал боль и тоску оттого, что она уходит. Если притяжение «птички» было для него чем-то естественным и светлым, то Мара будила в нем глухую, дремучую страсть, черную, как глубокий омут.
– Когда-то этот праздник мы встречали вместе с людьми, – сказал Леший, – только это было очень давно.
– «Давно» это насколько? – переспросил Илья, не переставая поглаживать «птичку». Впрочем, Леший тоже держал на коленях одну из них.
– Ну, сколько лет прошло с тех пор, как люди сложили Каменный лик и вызвали его к жизни, я припомнить не могу. А примерно тысячу лет назад люди начали меняться. Постепенно, медленно, но их приходило сюда все меньше. И вот уже лет триста как на праздник с нами приходят только хозяева избушки, да и то не каждый год.
– Так это люди сложили Каменный лик? – Илья поднял брови.
– Разумеется. Боюсь, что люди забыли свое место в жизни. Они готовы предаваться самоуничижению там, где сильны и свободны, и, напротив, мнят себя царями в том, в чем нисколько не отличаются от булыжника на дороге.
– И люди, поселившиеся здесь, это булыжники на дороге? – Илья оторвал лицо от мягкого плечика красавицы и повернул его к Лешему.
– Ты передергиваешь, – заметил кот, – никто этого не говорил. Ты сам только что сказал, что ты – придорожная трава, разве нет?
– А люди, поселившиеся здесь, просто не понимают и не чувствуют Долины, – от себя добавил Багник, – они не хотят признавать, что Долина – живая. Это только кажется, будто она молча терпит издевательства тех, кто сюда пришел.
