— Хэппи-энд.
'Надеюсь', подумал Доминик.
…И пошел отсчет. Три дня — забытье, Доминик не думал о Альтаире, о сумасшедшем и самоубийственном плане; в целой колонии, галактике остались только он и Теодор. Немного смахивало на острую стадию простуды. Горячо и полубессознательно — Доминик ничего не видел, он ощущал и запоминал.
Быть может, его последние дни. Быть может.
Страху места не осталось.
Любовь спокойная внезапно разбила скорлупу и разлилась страстью, стеснительный и осторожный Доминик превратился в Доминика безумного, желающего быть с Теодором, каждую секунду. Перехватывал поцелуи посреди мессы, раздевал в келье и мувере, не отпускал ни на секунду. Теодор удивлялся столь резким переменам, но не заводил разговора, боясь спугнуть Доминика. И тоже чувствовал почти горячечную, болезненную необходимость быть вместе, прикасаться, ласкать. Будто заново открывали друг друга, решаясь на эксперименты, прежде сдерживаемые стыдливостью или предрассудками.
Доминик не подозревал прежде, насколько любит Тео. Сейчас, на пороге неизвестности (смерти, твердило подсознание, и Доминик гнал от себя подобные мысли) — хотелось впитать Тео глазами, пальцами, всем телом. Улыбку и светло-голубые глаза, линяющие в зеленый при искусственном свете. Непокорные, длинные и постоянно рассыпанные волосы. Чуть грубоватую кожу и ранние морщинки вокруг глаз.
Доминик не хотел умирать. Только не теперь. Только не когда он до конца осознал, как ему важен Теодор.
И как он сам важен Теодору.
Забавно — прежде не задумывался. Воспринимал его нежность как покровительство, заботу о дрессированном питомце. Очарованную влюбленность разглядел только теперь — и горько было от того.
На грани. На эшафоте. Не раньше.
Я идиот, думал Доминик. Потом отгонял печаль, словно запивал горькую настойку сладким соком. Шептал Теодору — люблю тебя. Тот отвечал с паузой, будто не веря и не до конца сознавая внезапные перемены. Но светился счастьем — изнутри, счастье было золотистым, как его волосы.
Все будет хорошо. Когда Альтаир уйдет. Альтаир глупец, если принимает поступок Доминика за самопожертвование — на самом деле, отчаянная попытка избавиться от собственного прошлого, словно выжечь змеиный яд из раны.
Прошлого нет.
Доминик держал Теодора за руку и повторял беззвучно — прошлого больше нет.
Я всегда будут таким. Только для тебя — никого не надо больше, никого и не было до, не будет после.
И утыкался лицом в костистые ключицы Теодора, обнимал его, проводил кончиком языка по груди и темно-розовым соскам.
Доминик жаждал выжить. Вычеркнуть Альтаира и прошлое.
Остаться наедине с Теодором. Плевать на злые упреки 'вы рабы, вы ничтожества'… кто таков эгоистичный элитник, чтобы судить?
Свобода? Зачем она, если вдвоем нет разницы — служить или разгуливать по пустыням неосвоенных колоний?
Доминик не верил в свободу.
Зато поверил — и ныне полностью, до дна, до заполненного ртутными парами пьяного полубезумия — в любовь.
*
Ружье Теодора, которым тот некогда отстреливал выкидышей, при ближайшем рассмотрении смахивало на бумеранг. Посередине лаковая коричневая ручка с кнопкой, а по бокам слегка изогнутые трубки-дула. Доминик повертел предмет в руках. Теоретически он заряжался от специальных батарей, а сгусток розоватой плазмы генерировался прямо в хрупких на вид блестящих трубках. Легкое и удобное оружие, с таким запросто в одиночку противостоять не слишком тяжеловооруженной армии.
Что ж, Альтаиру не придется противостоять… у него будет билет на свободу. Ружье — для убедительности. Доминик с удовольствием бы разрядил его в нуль, но не знал как. Не спрашивать же у Теодора…
'Спокойно, Альтаир не воспользуется. Зачем ему стрелять в меня?'
Хотелось верить.
До утра пятницы Доминик старался не думать о побеге Альтаира, о собственном (жертвоприношении) поступке. Теперь счет на часы. На минуты.
Он поцеловал Теодора перед тем, как оба покинули мувер, поцеловал с тоскливым мутным предчувствием: последний раз. Он отогнал мрачные мысли, но пальцы были липкими, а губы пересыхали. Постоянно хотелось пить.
Альтаир выбрался из своей 'геенны огненной'. Доминик, озираясь по сторонам, всучил ему ружье.
— Только не вздумай использовать его, — взмолился он попутно, — Тебя убьют на месте и меня тоже!
— Не дурак, понимаю, — Альтаир взвесил в руке 'бумеранг'. Доминик отстраненно проследил за этим движением, на долю секунды поразился: до чего легко планировать побег, пронести в Башню оружие. Конечно, главе хора и фавориту Королевы доверяют, гвардианы почтительно склоняются перед ним и Теодором, приветствуя либо провожая.
И все-таки.
Альтаир говорил о свободе, но разве не свобода — выбрать рабство по своему вкусу? От довольного раба не надо ожидать восстания.
— Славная игрушка, — прокомментировал Альтаир, — Может, поиграем всерьез?
— Нет! — отрезал Доминик. Альтаир хихикнул.
'Покорная скотина', прочитал Доминик в мазутного цвета глазах Альтаира. И отвернулся, зашагал прочь, стискивая мокрые от холодного пота кулаки.
В тот день он жалел, что в придачу к черным мантиям они не надевают масок; еще опасался — не сможет петь, близкое панике волнение сводило горло.
— Ты плохо себя чувствуешь? — Теодор дотронулся губами до его лба.
— С чего ты взял? — на горизонте вновь взошла ложь. Доминику сделалось грустно, будто уронил в морскую пучину драгоценный перстень, — Я в полном порядке.
— У Королевы одна из дочерей, — напомнил Теодор, — Кажется, кто-то из верхушки, поэтому месса затянется.
— Понимаю…
— Но поскорее бы она закончилась. И мы поедем домой, — Теодор завершил диалог полупоцелуем — на полноценный не хватало времени.
Холодный зал-космос моментально отсек волнение и мерзкие спазмы, выстудил до дна. В зале Доминик — его тело, личность и разум — всего лишь придаток к голосу, к мелодии, будто выученной в инкубаторе. А то и раньше, в утробе матери, коротком периоде от зачатия до извлечения яйцеклетки.
Забавно, он до сих пор очень смутно знаком с остальными певчими. Исключая Тео, разумеется.
Доминик вглядывался в лица собратьев по хору, словно тщась сфотографировать их в памяти. Попрощаться. Но лица напоминали кукольные — с целлулоидной кожей и глазами-стразами, Доминика передернуло от холода физического и… их холода. Нет, они не ненавидели его, не унижали как во дворце Гвендолин и не завидовали успеху; люди эти сродни шестеренкам в огненной бездне. Каждая крутится на своем месте. Жар и холод, плоть и железо — суть одно.
