Удар. Блок… Удар. Уход… Еще удар. Еще блок…
Клинки звенели, сталкиваясь с невероятной силой. Здоровяк наседал, возвышаясь над девушкой, как гора над муравьем, осыпая ее градом следующих один за другим ударов. А каждый такой удар, принятый на меч, докатывался до пальцев, сжимающих рукоять, резкой болью. Рука, выдержавшая очередную стремительную атаку, ныла, а пальцы немели.
Еще удар. Быстрый и неожиданный. Выставив меч, Осси чудом его парировала… А вот следующий пропустила.
Широкое изогнутое лезвие бугая описало стремительную дугу и вспороло левую руку. Почти там же, где до него чернявый отметился. Чуть ниже.
Острая, пронзившая до самого плеча боль вернула руке чувствительность, и в общем-то это даже хорошо было, а то после дымного хлыста она так плетью безвольной и висела, мешая двигаться и нарушая баланс. Так что, можно сказать: лучше стало.
Даже не глянув на рану, Осси резко ушла вбок, и тут же ударила. Несильно. Просто чтобы самой не расслабляться и другим не давать. Из левой руки, в том месте где ее клинок мазнул, капала кровь.
Осси отступила влево и снова ударила. Ил тут же повернулся за ней, выбрасывая вперед меч и парируя удар.
Снова влево, снова поворот и снова блок.
Рыжий ухмыльнулся, показав желтые потрескавшиеся зубы:
– Что, потанцуем?
– Потанцуем, — кивнула Осси, опять смещаясь влево и вновь занося меч.
Она кружила вокруг Ила, то делая выпады, то отскакивая назад, вынуждая громадину все время разворачиваться в ее сторону. Меч ее был подобен змее. Постоянно меняя угол атаки он пытался ужалить здоровяка то в пах, то в грудь, то в глаз. И, казалось, что длиться это будет вечно…
А Богомолу совсем худо стало. Тело его сотрясалось, а несколько раз выгнулось дугой, да так резко, что его аж в воздух подбросило. Руки и ноги теперь колотили по полу не переставая, голова моталась как у одержимого, мускулы у него на шее окаменели, вены вздулись, и видно было с каким невероятным трудом, неровными толчками проталкивается по ним темная загустевшая кровь. Кожа его стала серой и какой-то водянистой, вся насквозь прошитая сложной запутанной паутиной капиллярных сосудов.
– Насыщение, — хилависта сдвинулся еще чуть дальше. Мерзкая пугающая ухмылка с лица его исчезла, — будто и не было никогда, — а глаза наполнились искренним, неподдельным ужасом.
Пронзительный захлебывающийся вой вырвался из горла недавнего красавца, ничем больше прежнего стрелка уже не напоминающего. Да он уж и на человека-то похож не был.
Вой прервался также неожиданно, как начался, и жуткое создание, корчащееся на полу возле двери, закашлялось в жутком приступе, исторгая из себя зеленоватую пену напополам с блевотиной. Потом что-то хрустнуло, и рука Богомола согнулась под совершенно невероятным углом, будто новым суставом обзавелась. Хрустнуло еще раз, и правая нога его надломилась чуть ниже колена. Из разодранной плоти торчала сломанная берцовая кость, а из открытой раны истекала густая зеркальная жидкость сильно похожая на амальгаму[82].
Хруст повторился. И еще раз. И еще. А потом он уже не прекращался ни на миг, а тело несчастного ломалось в самых невероятных местах, дергаясь, извиваясь и изгибаясь под совершенно невозможными углами, как тряпичная кукла в руках безумного лицедея. Вот только эта кукла была уже порвана, и из нее торчали кости. Отовсюду. Сломанные и раздробленные…
Хлыст церковницы взметнулся в очередной — уж незнамо какой по счету раз, и еще одна сомбора нашла свой покой, рассыпавшись серым пеплом, словно лист сгоревшей бумаги. Над серой вдовой, на которую уже страшно смотреть было — вся в крови, изодранная в клочья, с глубокими рваными ранами, теперь вилась лишь одна зеркальная тень. Последняя из всей стаи.
Сехена (а это была именно она) взмыла вверх, под самый потолок, расписанный дивными садами и прелестными девами, и камнем упала вниз, лишь над самым полом развернув широкие как паруса крылья, уже пробитые и порванные в нескольких местах. Она спикировала на свою жертву, упав с неба как птица, и заключив в свои объятья, окутав церковницу крыльями, как плотным коконом…
Бывший абордажный мастер переступил с ноги на ногу, разворачиваясь вслед за настырной вертлявой девкой, которая никак не хотела умирать, и замахнулся мечом, вложив в это всю свою ярость и силу.
– Прощай, крошка!
Широкое лезвие его меча вспороло воздух, раскинув его тугой волной, но в тот миг, когда оно неминуемо должно было встретиться с бренной плотью клятой девицы, она вдруг проворно, как кошка сменила направление, и, поднырнув под проносящимся над головой клинком, оказалась на расстоянии поцелуя от Ила Шарре.
Вот только поцелуй ее был холодным и быстрым…
Грудь Ила оросилась кровью. Он пошатнулся. На мгновение замер, а потом упал, увлекая за собой меч. Казалось весь зал содрогнулся, когда эта туша свалилась.
Он лежал тихо и недвижно. Как огромный младенец. Удивление в его глазах уже начинало понемножечку застывать, а кровь на губах все еще продолжала пузыриться розовой пеной. Не самое приятное это было зрелище, и Осси, выдернув клинок, тремя мощными ударами отделила голову от туловища.
– Прощай…
Хилависта стоял и смотрел, как рвется на части тело Богомола. Живого места на нем уже не было, и выглядело оно так, будто десятка два портовых громил прошлись по нему своими дубинками. Из сотен открытых ран торчали обломки костей и сочилась амальгама. Будто сок из сладкого тростника истекала она на пол, расползаясь вокруг блестящей лужицей. А он все еще дышал…
– Смерть[83], — бросил хилависта, и не оглядываясь покатил к леди Кай, которая только что напоила свой меч кровью.
Ярким факелом полыхнул живой труп за его спиной, и с ревом взметнулось ввысь пламя, родившееся из смерти блестящего металла…
Сехена пила жизнь из церковницы, торопясь, захлебываясь и роняя драгоценные капли. Пила, но понимала, что надолго ее не хватит. Слишком мало сил у нее оставалось, и слишком грозен оказался на этот раз противник. Не по зубам, что говорится.
Даже сейчас, охваченная крепкими крыльями, вдова билась внутри тесного кокона, обрывая связующие их каналы, пронзившие ее тело, как тонкие щупальца ядовитого морского цветка. С таким трудом установленная связь сминалась, таяла и скоро должна была оборваться совсем.
Что-то было не так на этот раз, и Селена никак не могла взять в толк, что именно. Чужая жизнь не давала ей сил. Наоборот: с каждым новым глотком она становилась все слабее, будто вместе с ней она пила сейчас что-то иное, отравляющее ее сущность и убивающее ее саму. Будто чужая жизнь обернулась на этот раз для нее смертным ядом…
