Осси видела как бледнеет и истаивает опутавший церковницу кокон. Как сквозь него все явственней проступают контуры и очертания сестры с горящим на груди кулоном истинной веры. И, по всему, именно он убивал сейчас сомбору. Все меньше жизни оставалось в ней, и, скорее всего, она уже не принадлежала этому миру, раз и навсегда перейдя призрачную границу небытия.
Еще немного. Еще совсем чуть-чуть времени требовалось леди Кай, чтобы сложить заклинание и сделать свой ход, который должен был поставить точку в этом сражении. Она торопливо, без запинки, как хорошо известный наговор шептала слова заклятия, но уже понимала, что не успеет. Что последняя из сомбор растает раньше. И эту — еще одну жертву в своей борьбе за право жить, ей приносить не хотелось. Не теперь и не сейчас. Слишком уж много их осталось позади…
– Убирай ее! — Крикнула она Ташуру. — Слышишь? Убирай!
Повторять, в принципе, не надо было. Хилависта сразу все понял. Видно, и у него за сомбору сердце болело. Так, что едва только он окрик услышал, как сразу же развернулся лицом к кокону, рявкнул что-то маловразумительное и замер.
Сомбора его, впрочем, поняла прекрасно, потому что жертву свою, ее почти уже убившую, сразу же отпустила и бледным ветром скользнула в темный проем разбитого зеркала. Лишь в этот миг Осси увидела, как мало от нее осталось. Но все же дело свое она сделала.
Сестра стояла, пошатываясь, больше похожая на неважно сохранившийся труп, чем на ту властную особу, которая не так давно вступила в этот зал в сопровождении довольно опасного эскорта.
Бледная, почти белая, — что называется: ни кровиночки на лице, если не считать, конечно, многочисленных ссадин, и рваных ран. Чего-чего, а этой крови хватало с избытком. Глубокая рваная рана пересекала ее некогда красивое и ухоженное лицо от уха до подбородка, левый глаз набух здоровенным подтеком, а из носа на разбитую губу стекала тонкая алая струйка.
Кулон на ее груди почти потух, а от защитного поля осталось лишь несколько еле тлеющих искр, которые ни защитить, ни уберечь уже никого не могли. Да и на ногах сестра держалась едва-едва. Вот только решимости в ее взгляде было — хоть отбавляй, а, значит, что со счетов ее рано было сбрасывать, и надо было эту затянувшуюся бадягу заканчивать, пока не поздно.
А она уже тянула из кармана своего разодранного в клочья платья-балахона какую-то очередную мерзость, долженствующую по ее разумению, если не переломить ход событий, то уж от большой беды ее уберечь — это точно. Вот только неясным оставалось, что она этой бедой считает: смерть и погибель свою скоропостижную в высоких и далеких от пресвятых отцов небесах, или же, что вероятнее было, зная упертую ее церковную натуру, — провал порученного ей задания.
Но как бы то ни было, а давать ей шанс и уравновешивать, тем самым, их силы Осси не собиралась. Хотя бы во имя потерянных уже сомбор. Это уж, — не поминая себя любимую и Эйриха, которого по приказу серой этой гадины извели.
А потому, не дожидаясь, чем эта очередная демонстрация пресвятого военного искусства закончится, Осси ударила.
Изо всех своих сил, и со всей решимостью.
В зале разом потемнело, и это при том, что яркий солнечный свет из узких высоких окон как струился раньше, так и продолжал себе струиться. Только теперь это смотрелось, будто кто-то вбросил в мир густых сумерек несколько ослепительно ярких лучей, которые ни рассеиваться, ни освещать ничего не желали категорически. Просто таяли без следа — и все. Да и мало их было, — хоть по пальцам пересчитай.
Все замерло. Без звука, без движения. Даже извечная пыль в лучах не плясала. Просто остановилась и все. Даже сердце, казалось, биться перестало, не смея нарушить всеобщий покой.
А потом мир взорвался.
С жутким грохотом, взметнув в воздух облако пыли, рухнули резные колонны. Тонкие витражные стекла разлетелись со звоном, который мог бы поднять покойников. Вот только бешеный рой просвистевших от стены до стены осколков, сразу бы их обратно в могилу свел. С треском обваливался высокий потолок, осыпаясь огромными кусками, которые хоронили под собой остатки еще не до конца уничтоженного убранства, добавляя грохота, треска и звона, в раскинувшуюся вокруг какофонию. А навстречу рушащемуся потолку уже били из-под пола черные гейзеры.
Гейзеров Осси никогда не видела, но именно так они должны были выглядеть, по ее разумению. Вот только у этих трех фонтанов, взломавших драгоценную мозаику дорого паркета вместо воды было что-то иное. Нечто чуждое всему, что было в этом мире, нечто противное всему живому…
– Вуаль… — Заорал хилависта. — Ты вуаль прорвала! — Он кричал еще что-то, но голос его тонул во все нарастающем реве, а слова, так и не достигнув леди Кай, тут же пожирались голодным ветром, который народившись из ничего, почти сразу же обрел силу лихого урагана. Вот только разгуляться ему было негде. Так и шарахался от стены до стены, жонглируя разбитой мебелью и обломками каменных глыб.
Осси стояла, замерев как изваяние. Она не обращала внимание ни на что: ни на ударившее рядом с ней в стену кресло, с размаху запущенное туда распоясавшимся ветром, ни на открывшееся в провалах над головой высокое небо, ни на истошные вопли хилависты, жавшегося к ее ногам.
Все ее внимание было нацелено на серую фигуру в конце зала, и на нее же были направлены пальцы вскинутой параллельно полу руки. Той самой, где теперь красовался грубый желтоватый коготь, и той самой, что была украшена перстнем некромансера. Он-то и управлял выпущенной на волю смертью.
Черные гейзеры взметнулись выше колонн, которые ничего больше уже не поддерживали, и теперь били прямо в холодное осеннее небо, растворяясь где-то в вышине. Но от самых их оснований тянулись к обездвиженной фигуре серой вдовы тонкие жгутики-каналы, по которым утекало сейчас время церковницы.
Все, что не свершилось и все, что предначертано ей было, сейчас растворялось в безбрежном океане смерти, не оставляя ни воспоминаний, ни тоски по несбывшемуся. Остаток отмеренной ей жизни исчезал и таял, как дым на холодном ветру.
Осси чувствовала, как слабеет ток этих неслучившихся событий, как все реже бьется сердце серой вдовы, в один миг постаревшей сразу на несколько десятков лет, и как мало сил остается в ее немощном теле. Жизнь покидала ее. Стремительно и навсегда.
А когда она ушла почти вся, и осталось ее лишь последняя ничтожная капля, Осси опустила руку. А точнее — просто уронила ее. У нее у самой-то сил уже ни на что не хватало…
Стих и затаился где-то до поры лихой ветер. Опали и исчезли гейзеры — черные вестники смерти. На зал опустилась мягкая вязкая тишина, и только немного шуршали, осыпаясь, последние камешки, да чуть поскрипывала разбитая стрельчатая рама. Остатки некогда роскошных стен, сиротливо топорщились над усеянным обломками мебели полом, а у дальней стены лежала бесформенным кулем серая вдова. И до смерти ей оставалось всего ничего: вздох-другой. Может десять.
