Мальчик сказал:
— Я принесу каких-нибудь веток.
Стрелок улыбнулся.
— А вот и нет. Садись, Джейк, устраивайся. — Кто так говорил? Какая-то женщина.
Мальчик уселся. Когда стрелок вернулся, Джейк спал на траве. На пружинистом стебле чубчика умывался крупный богомол. Стрелок разложил костер и отправился за водой.
Заросли ивняка оказались гуще, чем он думал, и в меркнущем свете смущали. Однако стрелок отыскал ручей, который охраняло великое множество лягушек и пискунов, наполнил бурдюк… и замер. Звуки, которыми была полна ночь, пробуждали тревожную чувственность, какую не удавалось вызвать из глубин даже Элли, женщине, с которой он ложился в постель в Талле. В конце концов, родственная связь между чувственностью и занятиями любовью крайне тонка и незначительна. Он отнес свои ощущения на счет неожиданной, ошеломляющей перемены обстановки. Мягкость мрака казалась почти нездоровой.
Он вернулся в лагерь и, пока над огнем закипала вода, освежевал кролика. Из смешанного с остатками консервов зверька получилось превосходное рагу. Разбудив Джейка, он некоторое время смотрел, как мальчик ест — из последних сил, но жадно, — а потом сказал:
— Завтра остаемся здесь.
— Но человек, за которым вы гонитесь… этот священник.
— Он не священник. И не беспокойся. Никуда он не денется.
— Откуда вы знаете?
Стрелок мог лишь покачать головой. Он твердо знал, что человек в черном никуда от них не денется… но радости в таком знании было мало.
После еды он сполоснул жестянки, из которых они ели (еще раз подивившись собственной расточительности в отношении воды), а когда обернулся, Джейк уже снова уснул. Стрелок ощутил в груди теперь уже знакомые толчки, которые мог отождествить только с Катбертом. Катберт был ровесником Роланда, но казалось, что он настолько моложе…
Огонек поникшей самокрутки смотрел в траву. Стрелок швырнул ее в костер и пригляделся: ясное желтое пламя, такое чистое по сравнению с тем, как горела бес-трава, такое непохожее. Воздух был на удивление прохладным, и стрелок улегся спиной к огню. Из уходившей в горы глубокой расселины доносилось хриплое, незатихающее ворчание грома. Он уснул. И увидел сон.
На глазах у стрелка умирала Сьюзан, его возлюбленная:
Он смотрел (за руки его держали селяне, по двое с каждой стороны, а шею охватывал громадный ржавый железный ошейник), а она умирала. Даже сквозь густой смрад, валивший от костра, Роланд чуял мрак темницы и видел цвет собственного безумия. Сьюзан, прелестная девушка у окна, дочь гуртовщика лошадей. Она обугливалась в огне, ее кожа с треском лопалась.
— Мальчик! — надрывалась она. — Роланд, мальчик!
Он круто повернулся, волоча за собой своих тюремщиков. Ошейник рвал шею; стрелок услышал прерывистые сдавленные звуки — они шли из его собственного горла. В воздухе стоял тошнотворно-сладкий запах жарящегося на углях мяса.
Мальчик смотрел на него сверху, из окна, расположенного высоко над внутренним двором, из того самого окна, у которого Сьюзан, научившая стрелка быть мужчиной, когда-то сидела и пела старинные песни — «Эй, Джуд», и «Вниз по дороге не гони», и «Сто лиг до Бэнберри-кросс». Он выглядывал из окна, будто гипсовая статуя святого в церкви. Глаза казались мраморными. Лоб Джейка был пронзен острым большим гвоздем.
Стрелок почувствовал, как из самого его нутра, знаменуя начало безумия, рвется удушающий, истошный, пронзительный вопль.
— Ннннннн…
Огонь опалил Роланда, и стрелок сдавленно вскрикнул. Он рывком сел во мраке. Ему все еще казалось, что он находится внутри своего сна, который душит его, точно ошейник, в котором он себе приснился. Крутясь и ворочаясь, Роланд угодил рукой в гаснущие угли костра. Теперь он приложил ладонь к лицу, чувствуя, как сон обращается в бегство, оставляя лишь застывший образ гипсово-белого Джейка, святого для бесов.
— Ннннннннн…
Он вытащил оба револьвера и, держа их наготове, сердито оглядел таинственную тьму ивовой рощи. Угасающее зарево костра превратило его глаза в красные бойницы.
— Ннннн-нннн…
Джейк.
Стрелок вскочил и побежал. На небе взошел горький круг луны, так что можно было идти по следу, оставленному мальчиком в росистой траве. Он нырнул под первые ивы, с плеском пересек ручей и, оскальзываясь из-за сырости, бегом вскарабкался на другой берег (даже сейчас тело стрелка было способно с наслаждением смаковать влагу). Гибкие ивовые прутья хлестали его по лицу. Здесь деревья росли гуще, загораживая луну. Древесные стволы вставали из качающихся теней. По ногам хлестала трава, доходившая тут до колен. К щиколоткам стрелка тянулись подгнившие мертвые ветви. Он на секунду остановился, вскинул голову и принюхался. Призрачный ветерок помог ему. Само собой, мальчик не благоухал — этим грешили они оба. Ноздри стрелка раздулись, как у крупной обезьяны. Запах пота был слабым, маслянистым, не похожим ни на что другое. С треском прохрустев по валежнику (ежевика, трава, сбитые ветром на землю ветки), стрелок опрометью бросился бежать по тоннелю, образованному нависающими ветвями лозняка и сумаха. За плечи, цепляясь к ним шелестящими серыми щупальцами, задевал мох.
Продравшись сквозь последний заслон ивняка, стрелок обнаружил поляну, обращенную к звездам и самому высокому пику горной цепи, мерцавшему в невероятной вышине белизной черепа.
Поляну кольцом обступили высокие черные камни, отчего в лунном свете она походила на некий сюрреалистический капкан. Посередине, на могучей базальтовой опоре из земли вздымалась каменная плита… алтарь. Очень древний.
Перед алтарем, дрожа и покачиваясь вперед-назад, стоял мальчик. Свешенные вдоль тела руки подрагивали, будто наэлектризованные. Стрелок резко окликнул мальчугана по имени, и Джейк ответил нечленораздельным звуком, означавшим отказ. В лице мальчугана — неясном светлом пятне, едва видном из-за плеча, — читались одновременно и ужас, и восторг. Впрочем, и кое-что еще.
Стрелок ступил внутрь кольца. Джейк с пронзительным криком отпрянул и вскинул руки. Теперь можно было ясно разглядеть и распознать выражение лица мальчугана. Взору стрелка предстали испуг и ужас, боровшиеся с почти мучительной гримасой удовольствия.
Дух оракула, суккуб, коснулся и Роланда. Чресла вдруг заполнил розовый свет — мягкий, ласковый и в то же время суровый и холодный, — и стрелок почувствовал, что, сам того не желая, крутит головой, а язык утолщается и становится невыносимо чувствительным даже к обволакивающей его слюне.
