Покинутый нимфой, целые дни грустил скорбный пастух; долгие ночи, не ведая сна, проливал он тихие слезы.
И от тех слез просветлели его, черные прежде, глаза… После одной из таких бессонных ночей, когда на побледневшем небе взошла звезда Афродиты, скорбный Селемн, простирая к ней руки, воскликнул:
— О, пенорожденная, если тебе не угодно вернуть мне радость ответной любви, то сжалься и прекрати мои мучений полные дни!
И слезы ручьями текли по его впалым щекам…
Велика власть рожденной от крови Урана дочери неба! Всеми богами правит она, превращая их в игрушку своей женственной прихоти. Ей ли трудно было исполнить то, что она совершила?!
Ибо свершила она такое дело, какое у смертных людей считается чудом. Слезы Селемна стали бежать все быстрей и быстрей. С лица падали они на каменистую почву и, извиваясь, журчали по ней тихими струйками. Сам же отрок делался легче, прозрачней и тоньше. Скоро он как бы растаял в предутреннем сумраке, а там, где он сидел, по камням струился уже в сторону моря светлый поток. Поток этот скоро слился с шумящим прибоем, как бы стараясь найти и обнять неверную нимфу Аргиру.
Но нереида ни разу с тех пор не приплывала к песчаному устью с шумом бегущей к морю новой реки.
И Селемн, как прежде, томился тоской: как прежде, слышались темной ночью протяжные вздохи под сенью нависших черных кустов, бывших когда-то кудрями смертным рожденного отрока.
И вновь пожалела его Богиня богинь, добрая сердцем Киприда.
С кроткой улыбкой она обратила к Селемну свои нежные взоры, и под взорами теми исчезла тоска влюбленной реки. Спокойно стали катиться прежде бурлившие волны, и этот покой передается в душу всем тем, кто погружается в их глубину…
Велика благость твоя, святая Киприда!
Юноша, если душу твою удручает тоска неразделенной любви — отправься в Ахайю и там погрузись в холодные струи Селемна.
Старый Харон смутился, увидя, что к месту его переправы подходили не бледные воздушные призраки, а живые люди. Харон ясно слышал их громкий разговор, изредка прерывавшийся здоровым, беззаботным смехом. Незнакомцы, их было двое, скорым шагом приближались к нему, явно желая овладеть старой лодкой перевозчика душ. Харон бросился туда же и успел вскочить в свой челн ранее их. Он налег на весло и хотел оттолкнуться от берега, но один из пришельцев схватился за борт лодки и удержал ее.
— Постой, приятель, перевези-ка заодно и нас! — произнес он, садясь вместе с товарищем в закачавшийся от тяжести челнок.
Сын Эреба и Ночи не привык к такому обращению. Он повиновался до сих пор только одному Гадесу и знать не хотел всяких бродяг, которые без спросу лезут, куда их не велено пускать… «И чего им тут надо? Верно, они хотят познакомиться с ехидной о ста головах или напитать своей кровью тартезского угря? Что ж, пусть тогда идут! Но пусть они знают также, что Цербер никого не выпускает из-под сводов Тартара, а титразские горгоны…»
— Перестанешь ли ты ворчать, старый оборванец! Греби лучше, пока мы тебя самого не выкинули за борт, на съедение твоему угрю. И это так же верно, как я сын Эгея. Не правда ли, Пирифой?
При этом старший из пришельцев так погрозил Харону копьем, что тот заработал куда усерднее, чем в обыкновенное время, когда ему приходилось перевозить удрученные скорбью и страхом тени усопших. Он с силой пенил веслом свинцовые волны Ахеронова озера, и старая лодка его летела стрелой…
Оба пришельца были в коротких хитонах и в пурпурных царственных плащах. У старшего на голове была широкополая дорожная шляпа.
В руках у него было копье, у пояса нож в кожаных ножнах. На черных кудрях младшего лежал золотой обруч. Вооружение его состояло из бронзового меча, украшенного затейливым узором. Это был царь лапифов, Пирифой, сын Иксиона. Беспокойный дух его вечно жаждал приключений. Ныне он отправился в отчаянное предприятие. Как отец его покушался некогда на жен царя неба и земли, так и он стремился теперь обладать супругой Гадеса, повелителя Тартара. Много он слышал о бессмертной красоте дочери Деметры, похищенной в подземную область бога ада. Но увидя ее однажды на Элевзинских мистериях, сын Иксиона воспылал к богине самой пламенной любовью.
И в сопровождении афинского царя Тезея, своего верного друга, герой отправился в Тартар, не боясь никаких препятствий. «Трудно только начало. Трудно лишь отыскать вход в адские бездны — остальное пустяки!» — говорили они…
Но вот лодка ткнулась в илистый берег, и герои вступили на зыбучую почву, кишащую червями, пиявками и другими гадами. Бледный тростник, росший на берегу, слабо прошелестел им: «Вернитесь! Вернитесь, пока не поздно, пока не отъехал старый Харон!» Но не послушались герои шелеста; их манила самая трудность подвига, и они шли, пугая сороконожек, змей и лягушек, огибая высокие кучи зловонной грязи, на которых сидели, понурившись, слабо обозначенные, еле видные в полутьме призраки людей, наказанных за непочтение к родителям.
Вздохи призраков долетали порой до слуха героев. Мелькали порой звери, похожие на гиену. Они убегали и прятались со злобным ворчанием…
Вдали проковыляла на медной ноге старая, отвратительная нагая женщина с ослиной головой, на которой сверкали два пылающих, как угли, глаза. Она остановилась перед друзьями и угрожающе застучала своими длинными зубами…
— Это Эмпуза, — сказал Тезей и прицелился в чудовище из лука, — посмотрим, как ей понравится вот эта стрела.
Но отвратительное существо уже успело исчезнуть, как бы расплывшись в воздухе, а недалеко от героев пробежала старая, покрытая струпьями черная собака. Она хотела, виляя хвостом, приблизиться к Тезею. Но Пирифой закричал:
— Не верь ей, это опять Эмпуза! — и замахнулся на животное мечом. Собака шарахнулась в сторону и тоже пропала. Зато где-то сзади послышалось насмешливое блеяние козы.
— Не будем обращать на них внимания, — промолвил Тезей, — эдак они совсем собьют нас с дороги. Пойдем вперед. Мне кажется, что я вдали слышу музыку.
И герои пошли дальше. Дорога становилась труднее: попадались глубокие темные ямы, откуда слышались стоны и раздирающий сердце вой. Громадные кучи грязи преграждали им путь. Зато казавшаяся прежде отдаленной музыка слышалась ближе и ближе. Скоро грязь сменилась утесами. Узкая тропинка змеилась между скал. Черными силуэтами они рисовались в синеватом сумраке. Наконец с вершины одного из утесов взорам смельчаков представилась блестевшая внизу, как черная сталь, река забвения — Лета.
На другом берегу был обширный луг, поросший асфодилами. В самом конце его паслись темные коровы. За лугом была роща, откуда раздавалось пение, хлопанье в ладоши и звуки флейты.
