— Даже не представляешь, насколько, — подмигнул Бертран. — Одна беда: заждались нас. Названивают, сил нет.
— Ща сделаем, — подмигнула она и нырнула под прилавок. — Размеры плащей?
— Мужской пятидесятый и женский… — кардинал смерил спутницу быстрым взглядом, — сорок второй.
Вета с изумлением смотрела, как на стойке появляется пузырёк лака, цилиндр помады, следом мятый ворох чёрного хлопка, словно сложенные вороньи крылья.
— Накрась ресницы губной помадой,
А губы лаком для волос.
Ты будешь мёртвая принцесса,
А я — твой верный пёс.
— Мерить будете? — осклабилась девица.
Кардинал холодно улыбнулся, сгрёб плащи в пакет с черепами и выложил три зеленых купюры с изображением Ярославля. Звякнул кассовый ящик, деньги исчезли в его недрах, фискальный регистратор запищал, выдавая чек.
— Не прячь музыку, она опиум,
Для никого, только для нас.
Давай вечером, умрём весело,
Поиграем в декаданс.
«Поиграем, — мысленно согласился Бертран, — ещё как поиграем. И на флейте не забудем».
— Египетский крест дочке купить не желаете? — вдруг спросила продавщица.
Вета почувствовала, как заливается краской. Страстно захотелось опрокинуть эту хамку на грязный пол и оттаскать за немытые чёрные космы. Бертран, на лице которого не дрогнул ни один мускул, аккуратно разжал стиснутые кулаки девушки и кивнул:
— Давай два.
На прилавок легли два тяжёлых медных креста на кожаных шнурках — похожие на католические, но с характерной петлёй вверху, вместо поперечины. Кардинал, не раздумывая, одел один на шею озадаченной Вете, другой себе. Снова зашуршали банкноты, загремела внутренностями тяжёлая касса.
— Убей меня, убей себя,
Ты не изменишь ничего.
У этой сказки нет конца,
Ты не изменишь ничего, — пообещал напоследок голос.
Бертрану послышалась неприятная правда в этих словах, он едва заметно поёжился и нетерпеливо толкнул тяжёлую металлическую дверь.
— Куда теперь? — спросила Вета, поправляя новое украшение на малиновом свитере.
— Кафешка, ресторан есть поблизости?
— «Маркиз», но там дорого…
Кардинал коротко кивнул и, сжав узкую ладонь девушки, направился к вычурной вывеске, через дорогу по диагонали. И действительно, беломраморные ступени, кованые перила и дорогая облицовка так и кричали о том, что здесь с клиента снимут последние штаны. Вета никогда не была здесь и с удивлением разглядывала настоящий очаг, свечную люстру, пучки искусственного лука и чеснока вдоль балок, высокие резные стулья, свежие цветы на столах, длинные багровые портьеры с жёлтыми кисточками. Очевидно, изначально планировалась отделка под французский средневековый кабачок, однако, вычурные зеркала во весь рост портили весь интерьер. Из небольших динамиков, замаскированных под плетёные корзины, глухо брякала вездесущая попса.
Бертран небрежно бросил пакет на стол и отодвинул стул:
— Присаживайтесь, мадемуазель.
Иветта неуверенно села, словно опасаясь, что сиденье взорвётся. Она знала, что в рестораны ходят в вечерних платьях и смокингах, их же сейчас выставят по одной простой причине: она в свитере, джинсах и кроссовках, кардинал в пыльном сером плаще. И едва Бертран выложил лак и помаду, к столику поспешил красный от благородного негодования официант:
— Уйдите немедленно из-за стола, он заказан!
— Где табличка, парень? — хладнокровно осведомился кардинал.
— Да какая вам разница! Вы даже не в костюме…
— Послушай, парень, — Бертран встал во весь рост и заглянул в его прыгающие глаза, — если хочешь жить, принесёшь немедля бутылку божоле тысяча восемьсот сорокового. Нарезку из сыра, ветчины… Пару груш. Возьми. Что останется, себе оставишь.
Кардинал решительно дёрнул официанта за руку и вложил в растопыренную пятерню две крупных красноватых купюры с изображением Хабаровска.
Парень развернулся было и даже сделал два шага, но тут же замер и глуповато улыбнулся:
— А у нас такого нет.
— Как это нет? — нахмурился Бертран. — Тогда бургундское пино-нуар тысяча девятисотого!
Метрдотель покачал головой.
— Шамбертен? Мюсиньи? Нюи-сен-жорж?
С каждым «нет» парень краснел всё больше, но уже не от благородного негодования. На висках его заблестел пот, банкноты промокли, измявшись.
— Что, и кьянти нет? Ну, и дыра! А ещё «Маркиз», a la France[17]! — фыркнул мужчина. — Что у вас вообще есть?
— Шампанское, — с трудом выдавил тот, — хорошее, «Абрау-Дюрсо». «Брют», «Юбилейное»…
— Неси оба, — махнул рукой кардинал, изображая недовольство.
Не веря своему счастью, официант кивнул и прыснул к кассе разменивать купюры: уж очень хотелось присвоить обещанную часть.
Вета заулыбалась: спектакль явно был устроен для неё. Бертран подвинул к ней лак и помаду:
— Крась ногти, губы. У нас не так много времени.
— Зачем? — расстроилась она. — Тебе не нравится мой макияж?
«Неужели накрасилась слишком вульгарно? Я же с утра каждую ресничку обводила, подвивала, румян самую капельку, помада чуть ли не телесного цвета…»
— Ну, при чём здесь твой макияж? Я же говорю: маскировка… Ну, давай, ради меня.
Вета вздохнула и принялась покрывать розовые ноги густо-чёрными потёками. Едва она закончила, кардинал взялся мазать свои — быстро, небрежно, вылезая на кутикулу и пачкая кожу. Когда официант водрузил на стол тарелки с нарезками и ведёрко с шампанским, обложенным льдом, лак уже высох. Унылая попса, слава богу, стихла, из колонок причудливой мозаикой посыпались мелодии групп «Enigma» и «ERA». Розоватое «Юбилейное», победно зашипев, полилось по бокалам, хрусталь гордо звякнул.
— За что пьём? — спросила Иветта.
— Чтобы всё получилось, — серьёзно ответил Бертран и опрокинул разом половину.
Девушка за ним не успевала, хотелось смаковать сладковатое вино бесконечно, раз за разом ощущая на языке терпкую прохладную негу, как его поцелуи прошлой ночью. Кардинал торопил: за первым бокалом следовал второй, третий, четвёртый, Вета едва успевала закусывать дольками солёного сыра и острой ветчины.
— Ты меня спаиваешь… Куда мы так торопимся? — порядком захмелев, спросила она.
— Туда, откуда не возвращаются, — неохотно отозвался Бертран, откупоривая вторую бутылку. — Мы должны вернуть Римму.
Вета почувствовала, как во рту становится кисло и холодно… Но нет, это всего лишь очень сухой «Брют». Пришлось взять ещё кусочек перчёной ветчины.
