И кони наши летели на север; шёлком переливалась шерсть моего вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул в радостную пустоту полей.
— Хорошо! — крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:
— Весна!
Эх, дружище, не только весна…
Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама отскочит, милый голос сказал за спиной:
— Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.
Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.
— Суил! Здравствуй, птичка!
— Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.
Он хмыкнул, пожал плечами — он вышел.
— Что случилось, Суил?
— А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, — в голосе её зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. — Так хоть весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?
— Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! — я всё-таки притянул её к себе, и она затихла у меня на груди. — Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера вернулся. Свалился и проспал целый день.
— Это ты можешь!
— Ну, как бы я с тобой не простился?
Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.
— А ты что, собрался куда? Далеко?
— Да, Суил. Далеко и надолго.
— Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!
— Может быть, и нет.
— Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам её к себе завернёшь!
— Суил, — я прижал её руку к щеке и почувствовал, как дрожат её пальцы, — я уеду, а ты подумай…
— Это о чём же?
— Зачем я тебе такой под клятвой да ещё и сам на рожон лезу…
— А, вот откуда ветер подул! Никак это ты с дядь Огилом толковал? То-то от меня хоронишься!
— Но, Суил…
— Господи, и до чего ж это вы, мужики, народ нескладный! Вроде, коль мы не поженимся, так я тебя мигом разлюблю, и душа моя по тебе не станет болеть? Уж какой нам срок господь для радости дал — так что: и его прогоревать? Глупые твои речи, Тилар! Сколь даст нам господь — будем вместе на земле, а там — по милости его — на небесах свидимся!
Голос её всё-таки задрожал, и губу она прикусила, но пересилила себя, улыбнулась:
— Это ж когда ты едешь?
— Завтра на заре.
— Храни тебя бог в пути! А с дядь Огилом я сама потолкую! Закается он за меня решать!
— …Пригревает, — сказал Эргис. — Назад-то солоно будет ехать!
— Не беспокойся. Может, и не придётся мучиться. Тебе Огил хоть что-то сказал?
— Кой-чего.
— Не боишься?
— С тобой-то? Ты, чай, и у черта из-за пазухи выскочишь!
К вечеру следующего дня мы пересекли Приграничье, оставили позади разрушенные стены Карура и выехали на Большой Торговый путь.
Много я видел с тех пор разорённых земель, но вот страшней, чем тогда, уже не было. Ни души не встретили мы за весь день. Ни дымка, ни следов на снегу, лишь мелькнёт иногда обгоревшая печь, да метнутся с пепелища одичалые псы. Я обрадовался, когда мы свернули в чащу — в равнодушное, вечное молчание матёрого леса.
Провели ночь без сна, отбивались от стаи урлов, и едва засерело, двинулись в путь.
К полудню лес поредел; чаща раздвинулась, отступила, перешла в корявое мелколесье. А потом как-то сразу лес отступил, бесконечная белая пелена легла перед нами. Та самая Гардрская равнина, щедро политая кровью.
— Ну вот, — сказал я. — Почти добрались.
— Жалко, лагерь нынче не в лесу.
— Это уже не твоя забота, Эргис.
— Чего?
— Я иду один.
— Ну, придумал!
— Это приказ, Эргис, — сказал я спокойно. — Ты будешь ждать три дня. Если я не появлюсь или… ну, сам понимаешь! — скачи прямиком к Тубару. Расскажешь ему все, и пусть позаботится о посольстве. Ясно?
Он молчал, угрюмо насупясь.
— Эргис, надо спасать Квайр! Тут ни моя, ни твоя жизнь ничего не стоят.
Он Опять ничего не ответил. Придержал коня и хмуро поехал сзади.
К лагерю я подъезжал в потёмках. Нарочно задержался, зная, что офицерский ужин всегда переходит в пьянку, и можно не опасаться лишних глаз. Я не таился, даже что-то напевал, чтоб часовой меня не проглядел, а то ведь выстрелит с дуру!
— Стой! — наконец окликнули меня. — Кто идёт?
— Свой.
— Слово!
— Да как мне его знать, болван, коль я только из Квайра? — сказал я лениво. — Кликни кого, пусть меня проведут к досу Угалару.
Он поднял фонарь, разглядывая меня. Богатое платье, блестящий из-под мехов панцирь, великолепный конь вполне его убедили; он вытащил сигнальный рожок и коротко протрубил. Я дождался, пока прибегут на сигнал, и велел тому, кто был у них старшим:
— Проводи к досу Угалару.
— По приказу командующего в лагерь пускать не велено. Извольте пройти к их светлости.
— Ты что, ополоумел? Иль, может, по-квайрски не разумеешь? К досу Угалару, я сказал! Или у тебя две головы, что ты не страшишься гнева славного доса?
Он долго глядел на меня, и, наконец, решил:
— Ладно, биил. Только не прогневайтесь: спешиться вам придётся да оружие отдать.
Я скорчил недовольную мину и спрыгнул на землю. Снял ружьё, отстегнул саблю, вынул из ножен кинжал. Солдат бережно принял оружие, глянул на вызолоченную рукоять и передал одному из своих. Повернулся и повёл меня в темноту.
А в шатре Угалара не было — он ужинал с Криром и Эсланом. Я велел провожатому:
— Ступай и скажи славному досу, что к нему человек из столицы. Да не ори, потихоньку скажи!
— А если спросят, кто такой скажи!
— Он меня знает.
Солдат ушёл, а я присел на резной сундук и привалился к податливой стенке. Так и сидел, пока не вошёл Угалар. Был он весел — наверное, пропустил не одну чашу — и опять я залюбовался диковатой его, разбойничьей красотой.
— Мне доложили, что вы прямо из столицы. Это правда, биил… — он прищурился, вглядываясь, — биил Бэрсар?
— Он самый, — подтвердил я с поклоном.
— Господи всеблагой! — воскликнул он и поскорей задёрнул выходную завесу. — Да как вы на это решились?
— Нужда заставила, славный дос. Вы позволите мне присесть? Три дня в седле.
— Так вы и правда из столицы?
— Да, и с печальными вестями.
Он хмуро покачал головой, кивнул, чтобы я садился, и сам уселся напротив.
— Так что в Квайре? Говорите же, не томите душу!
— То, чего надо бояться, — и я рассказал историю бунта — как он выглядел со стороны. Угалар слушал молча, но когда я дошёл до самоубийства локиха, сплюнул в сердцах, вскочил и заходил по шатру. Так и метался, пока я не замолчал, а потом подошёл, встал надо мною, свирепо сверкнул глазами:
— Значит, дорвались-таки до власти?
