— Добро пожаловать, ваше царское высочество…
Возница тем временем, выждав пару секунд, заглянул в карету и едва не столкнулся лбами с заспанной пожилой служанкой, недоуменно хлопавшей глазами. Одинаково дикими взглядами они посмотрели: он — в карету, а она — наружу, и оторопело отпрянули в разные стороны.
— …На факультет управления государством… — старичок в мантии, наконец заподозрив, что что-то пошло не так, замолчал, заглянул в карету лично, отступил на шаг и по-птичьи покрутил головой.
— Я не понял, — негромко обратился он после паузы уже к вознице, недоуменно и беспомощно приподняв редкие седые брови, — а где абитуриентка?
Глава вторая, в которой царевна оказывается не в своей тарелке (и не только тарелке)
Хозяева вошли в переднюю гурьбой. Из своего угла затаившаяся, боящаяся дышать Алька не могла их видеть — но озадаченные голоса было слышно прекрасно.
— Эй, а кто это пил из моей кружки? — голос был густой, низкий.
— И ел из моей тарелки… — еще один голос, вполне себе приятный даже. Может, все-таки не разбойники? Наверняка у разбойников должны быть мерзкие голоса.
— И на лавке сидел, кажется — вон, отодвинута!
«Нет, ну что за жадность такая! — мысленно начала уже вскипать Алька. — Что им, лавки жалко? Не сломала же я ее! Или корки хлеба?»
— И на моей постели, кажется, спал! — этот голос, самый изумленный, был и самым молодым. Тут же послышался звук мягкого удара, будто кому-то дали подзатыльник — не серьезный, а так, для острастки. Мужчины расхохотались.
— Так-то ты хозяйничаешь, что вор у тебя на постели даже выспаться успевает! — под еще один взрыв хохота добродушно произнес самый первый голос.
— Да я на минутку только…
Договорить оправдывающийся не успел, потому что тут уж царевна стерпеть не могла. Так ее еще никто не оскорблял! Да еще кто! От негодования она забыла даже про ножик — так и выскочила из своего закута, отчаянно краснея и сжав кулаки.
— Я вам никакая не воровка! Сами-то! В лесу живете, знать, разбойничаете, людей добрых грабите, а царевне своей горелой корки пожалели!
Вдохнув, чтобы продолжить кричать, Алька наконец моргнула и рассмотрела хозяев. И рот почему-то сразу закрыла. И сглотнула. Хозяева стояли перед ней гурьбой — все семеро. Все, как на подбор, высокие, плечистые — чисто шкапы платяные. Одеты все одинаково — в просторные рубахи и штаны, на ногах не лапти — сапоги.
…Помнится, ей когда для нарядов отдельную горенку отвели, плотник заместо сундуков несколько новомодных шкапов смастерил, высоких таких, широких, и с одинаковой резьбой по дверцам. А посол из Тридесятого словечко еще подсказал: гар-ни-тур…
Гарнитур смотрел на нее изумленно и весело. То есть — тьфу! — разбойники смотрели.
— Царееееевна, значит? — с добродушной насмешкой переспросил самый старший из разбойников — чуть ниже прочих ростом, коренастый, ширококостный и крепко сбитый, с короткой, слегка седеющей уже бородой.
— Алевтина Игнатьевна вообще-то! — Алька подбоченилась. — Единственная законная правительница и будущая царица Тридевятого!
— Ну раз раз цареееевна!..
Разбойники дружно расхохотались. И Алька вдруг с ужасом осознала, что ей просто не верят. И еще — что она не имеет никакого представления, как ей доказывать, что она — это она.
Честно говоря, Алевтине никогда в жизни не приходилось не то что объяснять или доказывать, кто она, а даже просто представляться. На всякого рода официальных приемах ее официально же и представляли слуги. А при выступлениях перед народом — глашатаи. Если доводилось куда-то выезжать — ее всегда ждали. И тоже объявляли громко и во всеуслышание.
Но на самом деле и это-то делали просто потому что так положено. Всю Алькину жизнь все вокруг — вообще все, кого она когда-либо встречала, совершенно точно знали, кто она такая. Даже если сама она видела их впервые и никогда не слышала их имен.
Да и как не признать царевну, если и наряд на ней всегда соответственный случаю, но обязательно роскошный и богатый — даже на верховых прогулках, и свита с охраной всегда при ней. И ей действительно никогда попросту в голову не приходило, что кто-то может и не узнавать ее в лицо.
Вспомнилось отчего-то, что и монеты в Тридевятом по сегодня еще печатались старого образца: с матушкиным профилем на одной стороне и батюшкиным — на другой. Это когда она замуж выйдет да на престол взойдет, тогда и новые монеты чеканить начнут, с ней и Елисеем.
Сейчас при царевне не было свиты. А наряд на ней был грязный и изодранный в клочья. Щеки и руки расцарапаны… на что похожи волосы, даже думать не хотелось. По дороге распустила растрепавшуюся до невозможности прическу и заплела в простую косу, как у крестьянки — только и та сейчас похожа была на старое мочало, усеянное вдобавок репьями и сором.
А хотя… может, оно и к лучшему? Не знают, кто она, — значит, и не выдадут Наинке. Ну кому, в самом деле, в голову придет, что сама наследница престола, как побирушка какая, по домам ходит? Вот только если Алька вроде как простая девка, то выходит, что она и впрямь просто так забралась в чужой дом… даже, может, разбойничий…
— Да ты не боись, девица, — уже серьезно сказал мужчина, заприметив, видимо, смену выражений на ее лице. — Не обидим! Как же ты к разбойникам-то в логово залезть не побоялась?
Алька приободрилась.
— Так устала очень, дяденька, — затараторила она, — пить так хотелось, аж желудок от голода свело и переночевать-то негде стало, я и смотрю — полянка, на полянке — избушка, думаю, люди добрые живут, уж наверное, цар… красной девице в приюте не откажут!
— Не полянка, — деланно-укоризненно вздохнул мужчина, — а тренировочный лагерь. Не избушка, а точка дислокации. Не люди добрые, а особый царский отряд богатырей специального назначения…
Аля вытаращила глаза, впервые не находясь, что сказать. Богатыри, надо же! А вот хорошо это для нее или плохо?.. С одной стороны, они ее как наследницу престола оберегать должны. И зла никак причинить не могут. А с другой — выходит, Наинке-то они присягали…
— А отчего ж Алевтина Игнатьевна, а не Наина Гавриловна сразу-то, раз… правительница? — это спросил тот из богатырей, что стоял чуть в стороне от всех — высокий, худощавый, чернявый, нос клювом — галка и галка. А бороды не носит, выбрит гладко, по заграничной моде. И голос у него оказался под стать внешности — резкий, хрипловатый, будто не говорит — каркает. Этот не смеется — смотрит черными своими глазами-кинжалами, будто мысленно царевну уже разрезал и потроха ее разглядывает превнимательно. — Помнится мне, царь-батюшка Игнат Станиславович личным указом своим повелел назначить регентом, сиречь правительницей…
Мысли о том, что раскрывать себя, может, пока и не стоит, мгновенно снова выветрились из Алькиной головы. Потому что из-за этого самого указа все так и случилось, да этот указ ей всю жизнь, можно сказать, поломал!
— До моего венчания! — запальчиво перебила она. — Она должна была хранить престол, пока я замуж не выйду по древнему закону нашему, с благословения семьи! И вообще она батюшку околдовала, а то бы ни за что он со мной так не мог поступить! Все знают, что ведьма она!
— Так, — обронил вдруг самый высокий из богатырей, все время стоявший, сложив руки на груди. И от одного того, как веско прозвучало это единственное слово, стало вдруг совершенно ясно, что главный здесь — не тот, что старше всех по возрасту, а именно вот этот, молчаливый, с курчавой темно-русой бородкой и серыми внимательными глазами. И разом все замолчали, стерлись усмешки с лиц. — Ратмир, слетай-ка, выясни.
Чернявый молча кивнул и вышел.
— Девица… — главный смерил ее тяжелым взглядом, — отдыхай пока. Ежели голодна — накормим. А то поспала бы, коли всю ночь шла. Чай, не обидим…
Облегчение от того, что ее не собираются вроде бы ни убивать, ни возвращать домой прямо сейчас, навалилось тяжелым одеялом вместе с усталостью. Алька покосилась задумчиво на по-прежнему закрытый котел на столе, а затем на кровать под лестницей, смятую после ее метаний. Манило то и другое, но что сильнее? Об этом стоило, пожалуй, подумать. Царевна опустилась на лавку, подперла щеку рукой и прикрыла глаза — так думалось куда лучше. Будто издалека послышался чей-то тяжкий вздох.
