Николя, ишь ты! Я приготовилась слушать романс, незаметно отодвигаясь от барона, который громко сопя, жевал пирог с мясом. Он же ненароком и меня сожрет!
И тут Николя принялся перебирать струны, изображая из себя великого певца. Он закатил глаза и запел с прононсом:
- Жизнь наша сон! Все песнь одна-а-а:
Или ко сну, или со сна-а-а!
Одно все водится издавна:
Родятся люди, люди мрут,
И кое-как это все забавно-о-о!
Как не зевать? Все песнь одна:
Или ко сну, или со сна-а-а.
О Боже… Это какой-то кошмар! Как этот вой можно слушать?! Но Марии Петровне явно нравилось пение сынули. Она смотрела на него умиленным взглядом, и меня снова передернуло от отвращения. Так смотрят на пускающих пузыри младенцев, а не на взрослых мужиков! А Николя продолжал скулить, оттопырив мизинец:
- Иной зевает от безделья-я-я,
Зевают многие от де-е-ел.
Иной зевает, что не ел,
Другоой зевает, что с похмелья-я-я!
Как не зевать? Все песнь одна:
Или ко сну, или со сн-а-а.*
- Все, хватит, я сегодня, право, не в голосе, – Николя отложил гитару. – Наверное, не стоило пить вчера холодную водку у Дементьевых.
- Хорошо покушать и выпить - самое лучшее из того, что Господь дал человеку, - заявил Григорий Алексеевич, вытирая пальцы о салфетку, заправленную за воротник. – Ибо для чего тогда нас поставили на несколько ступеней выше от простого люда?
- Для чего? – с придыханием спросила мачеха, заглядывая ему в глаза.
- А для того, Мария Петровна, голубушка, чтобы получать удовольствие от жизни! – мой жених захохотал, хлопая себя по коленям блестящими от жира руками. – И стесняться этого не стоит! Эх, люблю я, когда романсы, да под рюмочку анисовки!
- Так я сейчас прикажу, принесут! – мачеха подскочила со стула и крикнула визгливым голосом: - Дунька! Сюда поди, зараза!
На террасе появилась дородная молодая женщина с красным лицом.
- Чего изволите, барыня?
- Анисовки неси! Да побыстрее! – Марья Петровна показала ей кулак. – Неповоротливая!
- Одна нога туточки, другая тамочки! – Дунька умчалась, а неугомонная в своем желании угодить уважаемому гостю мачеха повернулась ко мне:
- Оленька, Николя не в голосе, ты же видишь. Возьми гитару и спой нам, что-нибудь! Григорий Алексеевич романсы любит. Пускай послушает, да потешится!
Я? Романсы? Голову заломило так, что перед глазами замелькали темные мушки. Нет, на гитаре я могла сыграть, но очень посредственно, а вот пение мое могли выдержать лишь очень стойкие люди. Или скорее глухие.
- Давай, Оленька, – Николя гадко улыбнулся, кивая на гитару. – Ты всегда отличалась умением обратить на себя внимание своим пением. Талант…
Да ты завидовал бедняжке! От этой догадки мне стало еще противнее. Ладно… хотите романса? Что ж… сами напросились. Может, молодой посмотрит, послушает, да и отвалит по добру по здорову?
Такой ход событий был бы мне на руку, и я воодушевилась. Когда-то в юности мне попались не особо приличные стихи русских классиков. Некоторые из них я запомнила. И чем не романс?
Дунька принесла водку в запотевшем графине, после чего Григорий Алексеевич совсем поплыл. Он схватил жирными пальцами рюмку, заботливо налитую Марией Петровной и зычно рявкнул:
- Просим, Ольга Дмитриевна! Просим! Не смущайтесь, голубушка!
Где я, а где смущение?
Поднявшись со стула, я подошла к Николя, который, словно изучая, смотрел на меня прищуренным взглядом.
- Место уступи. Даме… - шепнула я, сдвинув брови. Нечего пялиться, петух напомаженный…
Его брови поползли вверх, парень явно опешил, но пережив мой захват, мог бы уже не удивляться. Он встал, и я уселась на его место. Взяла гитару, подергала струны, изображая полное погружение в музыкальный процесс, после чего прочистила горло. Я секунд пять кашляла, потом еще столько же издавала звуки типа «о-о-о» и «а-а-а», вытягивая губы трубочкой, а в последнем случае широко раскрывая рот. В моем понимании именно так распевались солисты каких-нибудь филармоний. Мачеха с женихом недоуменно таращились на меня, а челюсть Николя опускалась все ниже.
- Слова Сергея Есенина. Музыка народная. «Сыпь, гармоника», - нежным голоском произнесла я и запела:
- Излюбили тебя, измызгал-и-и-и,
Невтерпеж!
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
- Или в морду хошь?
В огород бы тебя, на чучело-о-о,
Пугать ворон.
До печенок меня замучила-а-а
Со всех сторо-о-он!
Молодой стал наливаться краской, его щеки, лежащие на воротнике, задрожали словно холодец. Мачеха побледнела и, держась за сердце, стала хватать ртом воздух, как выброшенная из воды рыба. Николя опустился на стул, держась за спинку, видимо за сегодня я выдала слишком много неожиданных «увертюр». Но сама пьеса их еще ожидала впереди…
- Что… что происходит, Мария Петровна?! – наконец выдавил из себя барон. – Я растерян… обескуражен… Это неприлично, это… это… переходит все границы! Как вы можете позволять Ольге Дмитриевне такое петь?! Позор!
- Григорий Алексеевич, дорогой, я прошу вас! – мачеха подскочила и бросилась наливать ему водки. – Не стоит принимать это так близко к сердцу! Оленька вчерашней ночью упала - ножка на ступеньке подвернулась! Не пришла в себя наша голубка! Головушка еще тяжела!
- Ну, знаете ли! – жених влил в себя полную рюмку. – Если ваша голубка в себя не придет, мне придется разорвать нашу договоренность! В конце концов, дочь помещика Родионова тоже может стать моей супругой! Она покладистая девица, без выкрутасов… Пусть не такая очаровательная, как Ольга Дмитриевна, но я и без этого обойдусь… У нее, скажу я вам, бедра-то пошире будут! Да и сама она молочная, сдобная! Нет, если ваша девица за ум не возьмется, не обессудьте! Это она при моих гостях такого романса, не приведи Господь, запоет, что после ни один приличный человек со мной здороваться не станет!
- Выпейте еще, выпейте! Возьмется наша Оленька за ум! Не сомневайтесь! – мачеха снова наполнила его рюмку, а потом толкнула локтем сына. – Николя, расскажи Григорию Алексеевичу, как ты намедни на куропаток охотился!
Она вышла из-за стола и направилась ко мне.
- Пойдем-ка, Олюшка, я тебя в твою комнату провожу.
Вот и слава Богу. Мне это общество совершенно не нравилось. Я, конечно, понимала, что сейчас что-то начнется, но не боялась. Что она может мне сделать?
Мы покинули террасу и когда вошли в гостиную, мачеха резко остановилась. Она схватила меня за руку, впиваясь ногтями в нежную кожу, но я стоически терпела.
- Ты что себе позволяешь, мерзавка? – прошипела Мария Петровна, нависая надо мной. – Я ведь тебя как вшу раздавлю. Удумала помолвку сорвать, дрянь?
- Сорвать? – я не могла применить свой коронный взгляд, от которого «вяли» даже мужики. Рост не позволял. Но стали в нем от этого не уменьшилось. – Никаких помолвок. Если уж вам так приспичило, вот и выходите за этого… Григория Алексеевича!
- Ты что, действительно так головой приложилась, что страх весь растеряла?! – процедила мачеха, приближая свое лицо к моему. – Если его милость на тебе не женится, в монастырь пойдешь, на постриг.
Я не отводила взгляд, упрямо выпятив подбородок.
Она выпрямилась и крикнула:
- Дунька, паскуда! Ты где?!
Не прошло и минуты, как в дверях появилась уже знакомая мне молодуха.
- Да, барыня!
- Немедленно сюда Афанасия зови и Селивана! Пусть барышню нашу в холодную отведут! Поостыть ей надобно!
Я заметила, что в глаза Евдокии промелькнула жалость, но она лишь кивнула в ответ и вышла.
- Посидишь, подумаешь. Я тебя научу, как вести себя девице пристало! – Мария Петровна дернула меня за руку, видимо желая, чтобы я упала, но ей это не удалось. – Гадина, проклятая!
