Ну да это всё неважно. Отец что-нибудь придумает.
А их сейчас ждёт бал, а потом — наступит ночь…
…Ты должна бежать, Мариэль!
— Я без тебя не уйду!
Проклятый Шейлиреар всё же подтолкнул народ к восстанию, и толпа мятежных рыцарей, волшебников-предателей и разъярённых горожан ворвалась в замок, убивая всех на своём пути. И её любовь, её жизнь, её Таш собирается бежать на выручку тем, кто сражается внизу, — без доспехов, без кольчуги, с одним лишь мечом!
— Они уже на лестнице! Сейчас единственный путь из этой башни — через окно, и ты можешь обратиться птицей и улететь, а я — нет!
— Я останусь здесь!!
— Они убьют нас обоих, вот и всё!
— И пусть!!! Я… без тебя… — голос срывается в рыдания.
Ну почему, почему, почему им было отмерено три месяца? Всего три месяца светлой и счастливой жизни?
Таш берёт её руки в свои. Тихо смотрит в глаза:
— Мариэль, ты должна жить. Ради нашего ребёнка.
Из-за двери, с винтовой лестницы доносятся крики…
Она всхлипывает:
— Я…
— Да, Мариэль. Ты моё сердце, ты — моя жизнь. И он — тоже. Пока вы будете жить, я всегда буду с вами… Я всегда буду с тобой.
Мариэль плачет. Он лихорадочно целует её щёки, губы, шею. Отстраняется резко, будто боясь, что ещё миг — и не сможет.
— Если ты допустишь, чтобы вас убили, я никогда тебя не прощу, — он шепчет, но в шёпоте звучит сталь, — даже на том свете, где мы когда-то встретимся.
Миг, ещё миг она смотрит в его серебристо-серые глаза — а потом, рыдая, в последний раз обвивает его шею руками, касается губами губ и бежит к окну.
— Лети, — кричит он вслед, — лети так, чтобы обогнать свет!
Но она уже распахивает ставни и прыгает, оборачиваясь в полёте, и в обличье сокола летит быстрее стрелы, быстрее ветра — так быстро, чтобы не увидеть, как дверь распахнётся и в комнату ворвутся мятежники…
…Просыпается, просыпается!
Мариэль открывает глаза:
— Где я?
— Мы уж думали, ты не выкарабкаешься, — голос звучит нежно и ласково. Осторожная рука промокает ей лоб чем-то мягким и влажным.
Будто Мариэль снова семь лет, она болеет, а мама сидит подле её кровати, не доверяя фрейлинам, собственноручно меняет ей компрессы и рассказывает сказки…
Она откидывает одеяло, — безумно жарко, — оглядывается. Подле кровати, на трёхногом табурете сидит светловолосая женщина и комкает мокрое полотенце. Поодаль, у стенки, мнётся бородатый мужик. Сколько лет, не сказать — оба явно относятся к тому типу людей, которые вырастают в юношей и девушек, а потом, минуя промежуточную стадию, в каком-то возрасте вдруг обращаются в стариков и старух. И таковыми остаются очень, очень долго.
Лица обветренные, простоватые, одеты чисто, но просто, руки огрубелые, мозолистые…
Ясно. Крестьяне.
— Кто вы и где я? — голосом Мариэль можно бриться — с такими же нотками она обычно отдавала приказы.
— Ты в Прадмунте, милая. Деревне почти у границы Озёрной с Окраинной. Меня зовут Тара Фаргори, а это мой муж Гелберт.
Фаргори… Случаем не те сидроделы, которые сидр к самому королевскому двору поставляют?
— И… как я здесь оказалась?
— А ты совсем ничего не помнишь?
Мариэль хмурится. Смутно, как сон…
…полёт, бесконечный полёт, как можно дальше, как можно дольше, пока не выбьется из сил — а потом не то лететь, не то падать вниз, вниз, в бесконечность…
…холодная белизна кругом…
…вязкое чернильное небо…
…мягкими, почти сияющими в темноте хлопьями — снег…
…мрак.
— Мой сын охотился и наткнулся на тебя. Ты лежала у лесной тропинки, почти вся под снегом… он думал, что ты мертва… потом понял, что ошибся. Но когда принёс тебя сюда, смерть в твой затылок дышала — столько пролежать в снегу, да ещё… без одежды…
Мариэль опускает глаза: сейчас на ней длинная рубаха.
И зачарованные цепочки на шее.
— Ты семидневку металась в лихорадке. Бредила, кричала что-то про восстание…
— Восстание?
— Короля же свергли, — Тара коротко, судорожно вздыхает. — Кровеснежной ночью прозвали… странно, как на деле кровавый снег не выпал… Короля, всю семью и придворных, что к восставшим не примкнули, вырезали. Теперь на троне Шейлиреар Дарфул Первый, князья позавчера ему на верность присягали…
Судорожно стиснутые пальцы вонзаются ногтями в ладони. До боли — несравнимой с той, что внутри.
— …что я говорила-то? Ах, да — ты неделю бредила. Мы уж думали, не выживешь, но ты сильная оказалась… Потом быстро на поправку пошла. А ты… совсем ничего не помнишь? Какая с тобой напасть приключилась? Почему ты там очутилась… в таком виде?
Мариэль смотрит ей в глаза — светлые, блекло-голубые. Ласковые, добрые…
…наивные.
Глуповатые.
— Я не помню.
— Как… не помнишь?
— Не помню, не могу вспомнить! Я помню, что меня зовут Мариэль, и… и всё. Не помню, как оказалась в лесу, куда и зачем я шла, есть ли у меня дом, родители…
— Тише, тише, — кажется, слёзы в её голосе звучат убедительно — Тара успокаивающе касается её волос, — ничего, ты, наверное, просто устала… плоховато соображается после такого жара… Я принесу тебе поесть. И молока с мёдом. Хорошо?
— Да… спасибо.
— Вот умница. Гелберт — за мной.
Тот послушно выходит. Вперевалочку, по-медвежьи следует за женой — на кухню, вестимо.
— Бедная девочка, бедная, ох… — Тара усиленно звякает тарелками и говорит шёпотом, но Мариэль лишь чуть напрягает слух, чтобы всё расслышать. — Богиня, за что ей это?
— Думаешь, ей память отшибло? — ну да, голосом Гелберта одарили под стать походочке — явно позаимствованным у кого-то косолапого.
— А что, разве не видно? Бедная девочка. Конечно, такое пережить…
— А…
— Но я вконец уверилась, что она из господ. Говорит так… как приказывает, а это — первый признак знатной дамы. Я ж тебе говорила, она явно из знати — все эти перстни родовые, медальоны…
— И что знатная девушка делала одна в лесу, да ещё голая?
Скрип двери. Олово снежного ветра, на миг ворвавшегося в дом, глухой перестук шагов…
Кто-то пришёл.
— Она из свиты королевы или принцессы. Бежала из Окраинной, но её нагнали… Обесчестили бедняжку и бросили в лесу умирать. Спросишь, почему украшения не сняли? Мы их тоже снять не смогли, раз — побрякушки зачарованы явно, и два, если скажешь, что можно было их вместе с головой отрезать — наверное, их целью был не грабёж. Они хотели просто… поразвлечься.
— Но…
— Мам, пап! — а вот и её спаситель явился, похоже. Звучным басом он явно удался в папеньку. — Как девушка?
