— Вон те лодочки, — я показала рукой. — Чьи?
— Та, что слева — моя, — хмуро отозвался Кукушонок. — На кой тебе она? Ты ж сказывала, к Минорам, на ту сторону…
— Отлив уже начался. По реке, потом обогнуть маяк… так будет быстрее.
— К Минорам? Да ты че, там потом по берегу мили полторы топать…
— Где твоя хваленая соображалка?
Парень поморгал, потер ладонью мокрое, пестрое от веснушек лицо. Волосы прилипли к загорелому лбу. На макушке они выцвели до соломенного золота, а глубже, у корней, были красновато-рыжие, как лисий мех. А глаза у него оказались карие, с желтыми лучиками вокруг зрачков. Когда в них попадало солнце, они вспыхивали янтарем.
— Его не в доме держат? — неуверенно предположил он. — То есть, мантикора этого? Я смекаю, ему загончик сделали в скалах, чтобы вода всегда свежая и вообще…
Забавно, подумала я. Он сам себе отвечает, мне даже не надо особенно врать. Он отвечает именно так, как я бы сама ответила, будь у меня время хорошенько поразмыслить. Да что там, его предположения гораздо убедительнее моих неловких отговорок, полуправды, что, как известно, хуже лжи. Хороший способ разговаривать с людьми. На любой вопрос отвечать: “А ты как думаешь?” или “Подумай сам, ты же умный человек” или “Догадайся с трех раз”…
По сходням на паром закатывали порожний воз — мужчина постарше придерживал волнующихся лошадей, а другой, в холщовых штанах, с голой коричневой спиной, налегал на задок плечом.
— Бать, а бать! — крикнул Кукушонок. — Помощь нужна? — Мельком глянул на меня. — Не слышат… — и заголосил, перекрывая шум толпы: — Ба-ать! А ба-ать! Вам помо-очь?
Люди на причале заоборачивались. Залаяла собака. Мужчина, заводивший лошадей, посмотрел на нас из-под руки, потом ответил что-то неслышное.
— А? Чего?
Мужчина отмахнулся — мол, отстань. И прикрикнул на полуголого, который, позабыв про возок, пялил глаза, будто увидел невесть что. У полуголого было лицо идиота, наполовину спрятанное в клокастой гриве цвета пожухшей травы, со скощенным лбом, с вывернутыми ноздрями, с мокрым распущенным ртом. Глазами он прикипел ко мне, и все бы ничего — глазеет дурак на девицу, и пусть его глазеет, может, понравилась ему девица — если бы не нарастающий страх в тех глазах.
Страх.
Страх, тот, что переходит из кошмарного сновидения в реальность, когда вдруг просыпаешься в кромешной тьме, с колотящимся сердцем, с абсолютной уверенностью в том, что кто-то стоит над твоим изголовьем с занесенным ножом, и сейчас… вот сейчас…
Паромщик гаркнул на идиота, тот заморгал и отвернулся. Напряжение спало так резко, что я пошатнулась.
— Никак барышня перепугалась? Не боись, Кайн у нас мухи не обидит, хоть и страшон как смертный грех. Он словно дите малое, умишка у него годков на пять — на шесть. Зато силища великанская.
— Пойдем скорее, — буркнула я. — Мне надо торопиться.
Одна из лодочек оказалась совсем маленькой плоскодонкой, вторая же — настоящей лодкой, с килем, со складной мачтой и парусом, уложенным вдоль днища. Кукушонок помог мне спуститься в нее и установить корзину, предварительно забрав свой сверток.
— Обожди чуток, барышня. Сейчас весла принесу.
Он направился к крытому дранкой сарайчику.
А когда он вернулся, легкая плоскодонка уже покачивалась ярдах в семи от причала, мою же лодочку оттащило течением еще дальше. И расстояние быстро увеличивалось. Я нашарила в кошеле золотую монету и кинула ее на причал.
— Дура! — заорал Кукушонок. — Дура чокнутая! На камни налетишь! Зачем? Ну, зачем?
Он со стуком швырнул весла на причал, не обратив ни малейшего внимания на блестящий кругляш. Рывком содрал распоясанную рубаху — и бросился в воду, взметнув фонтан брызг.
Поднятая им волна добежала до лодки и оттолкнул ее от берега еще на добрые пол-ярда. У меня саднило палец: ноготь неудачно обломился у самого корня, когда я раздергивала веревку. Я сунула палец в рот.
Голова Кукушонка вынырнула на поверхность.
— Стой! — крикнул он, отплевываясь. — Да стой же! Дура! Я бы тебя довез! Куда хочешь довез бы!..
Он греб в мою сторону, плюясь и ругаясь. Загремели доски — по причалу бежали люди. Впереди всех, отчаянно гавкая, неслась собака. Полуголый идиот отставал от нее всего на пару шагов.
Я перелезла через сложенный парус на корму, к рулю. Лодочка с обманчивой неспешностью развернулась. Беспокоиться мне было не о чем — уже начался отлив, и река освободилась.
Лодку очень быстро тащило на стремнину. Поднялся ветер — свежий ветер простора, что никогда не подлетает к берегам, потому что не любит берегов. И человечьих голосов он тоже не любит, он комкает их, рвет в клочья и выкидывает обратно на человечью обжитую землю. Я видела, как кукушоночья голова разевает рот, как люди на причале потрясают кулаками и тоже разевают рты, как возбужденно прыгает у них под ногами собака, но ветер решительно выметал все звуки, словно мусор, на берег. Оставался только чаячий крик да негромкий плеск воды.
Будто мокрая ладонь приветливо похлопывает по мокрому плечу.
Последняя нота — звенящее фа — повисла в воздухе. Я отняла свирельку от губ… а звук дрожащим мерцающим сгустком висел на уровне моих глаз и не желал растворяться. Я почти видела его — стеклянистый комочек, вибрирующий от напряжения, лягушачья икра, рой прозрачных пчел за мгновение до взлета, множащий внутри себя эхо уже отзвучавших нот, а последним фа, как щупальцем, обшаривающий пространство.
Нащупал. Нащупал скальную стенку, блекло-пурпурный гранит, шершавый, бороздчатый, в серых известковых потеках. Тонким волосом вполз в невидимую трещинку. Закрепился. И ошалевшие от неожиданной свободы стеклянные пчелы рванулись по открывшемуся каналу — что им какой-то камень!
Поверхность скалы заморщила, истекая песчаными струйками, стала сминаться как бумага, как фольга, с сипящим, царапающим шорохом, от которого зашевелились волосы, а потом лопнула. Трещина рывком раздвинулась, выплескивая чернильную тьму, и по граниту вверх и вниз побежала косая неровная дыра. Я поспешно втолкнула в щель корзину с уже почищенной рыбой и шагнула сама, стараясь не коснуться острых рваных краев. Почти сразу дыра захлопнулась, каменная плоть содрогнулась, и все затихло.
Я прислонилась к стене и вздохнула поглубже. Там, снаружи, изнывал от зноя августовский день, а здесь было темно и прохладно.
На самом деле, не слишком темно. Солнечный луч широким тонким занавесом падал на обмелевший пляж, и на песке, вперемешку с мелкой галькой и ракушками, россыпью сверкало золото. Сумеречный воздух трепетал от бликов.
Воды было совсем немного, она вся ушла к северной стене. Я выбрала из корзины несколько разделанных рыбин (полдня убила, чтобы почистить всю эту гору), положила в деревянную плошку, специально усовершенствованную Амаргином для кормления чудовища. Плошка у него была хитрая, на веревочке, ее можно было привязывать к поясу или к запястью и ставить на воду. Правда, я не собиралась входить к мантикору во время прилива, и амаргиновы ухищрения были для меня бесполезны. Просто плошка досталась мне по наследству.
