ГРИФФИТ: Вы снимете с меня эти чёртовы наручники…
Коп, не отрывая взгляд от блокнота, складывает губы в трубочку и издаёт короткий неприличный звук, который можно интерпретировать так и эдак.
ГРИФФИТ: Понимаю, это может показаться смехотворным, но вы ещё не слышали что будет предложено взамен…
Коп ставит точку и принимается перечитывать, шевеля губами, будто читает по слогам.
ГРИФФИТ: Я мог бы… забыть о вашем существовании. Я о вас забуду, понимаете? Чувствуете чем тут пахнет?
Коп с изумлением смотрит на Гриффита, будто видит его впервые, открывает рот, собираясь ответить, но, видимо, не находит нужных слов и медленно закрывает рот — как рыба, сорвавшаяся с крючка.
ГРИФФИТ: Я знаю, эту идею трудно оценить… походя. Ну хорошо, постараюсь как можно быстрее ввести вас в курс дела. Современная наука ещё не доросла до понимания этого удивительного феномена, в то время как наши предки ещё пять тысяч лет назад… стоп… стоп… слишком много слов. О таких вещах нужно говорить либо прямо и недвусмысленно, либо никак. Ну вот что. Я — святой.
Коп тяжело вздыхает и трясёт головой как собака, стряхивающая блоху.
ГРИФФИТ: А знаете ли вы какой срок мотают в аду за оскорбление действием в отношении человека, угодного Господу? Я понимаю как это звучит. Уверен, святые вам попадаются если не ежедневно, то по крайней мере не реже, чем раз в неделю. Что и говорить, Нью-Йорк полон святых. Шагу невозможно ступить, чтобы не наступить на святого. И тем не менее, есть одно существенное отличие…
Коп хлопает по карману рубашки, затем по брючным карманам, нащупывает «Зиппо» и высекает искру, поджигая сигарету.
ГРИФФИТ: Я могу доказать.
Коп задумчиво пускает колечко, за ним — ещё одно.
ГРИФФИТ: Могу сотворить чудо — любое, на ваш выбор.
Коп тушит сигарету о шину полицейского «Мерседеса» и с лязгом отворяет заднюю дверцу, впуская Гриффита в тесную зарешеченную каморку для арестованных.
ГРИФФИТ: Вам даже не придётся произносить желание вслух: я умею улавливать мысли и материализовать их. Никаких магических пассов, алтарей и бубнов. Единственное что от вас потребуется — формальное согласие. Идёт?
Коп заводит машину, но не трогается с места, а вместо этого трёт подбородок и морщится, будто у него болят зубы. Наконец, он поднимает голову и заглядывает в зеркальце заднего вида.
ГРИФФИТ: Ну вот и славно.
Коп прикрывает глаза и какое-то время сидит с закрытыми глазами. Такое впечатление, что он уснул. Проходит минута-другая. Затем коп выходит из машины, отпирает заднюю дверцу и освобождает Гриффита от наручников.
ГРИФФИТ: Спасибо.
Коп отворачивается и неловко поправляет ремень.
ГРИФФИТ (уходя): Если что — я за вас похлопочу, можете не сомневаться.
Дождавшись пока Гриффит зайдёт за угол, коп подпрыгивает и медленно зависает в воздухе.
Гриффит не чурается зла, он зол не менее и не более, чем прочие-остальные. От многих других его отличает, однако, удивительное великодушие: мало кто умеет так трогательно (смиренно, безропотно) прощать себе то, к чему склоняет нас порой коварная изнанка человеческой природы.
Свет электрической лампы отражается в окне, прикрытом шторой: в результате сложной оптической трансформации мерцающий шар делится на два полушария, каждое из которых в свою очередь рассыпается на множество cветящихся фрагментов. Стоит повернуть голову, они тут же смешиваются в иной пропорции, и вся комбинация меняет форму — как в стёклышке калейдоскопа. Уличный шум прибавляет зрелищу убедительности, можно надеть наушники или сесть с книгой, но Гриффит продолжает смотреть, покачивая головой из стороны в сторону — как кобра под гипнотическим взглядом факира.
Обыкновенно, купив книгу, Гриффит первым делом отрывает и выбрасывает в ближайшую урну обложку. Зрелище не для слабонервных: с мая месяца типографии перешли на суперклей марки СК5476-Е, и для того, чтобы отделить обложку, не повредив содержимого, необходимо наступить на книгу ногой, упереться и хорошенько дёрнуть обеими руками. При этом важен верный угол приложения силы, иначе дело может кончиться растяжением дельтовидной мышцы.
Геростратово рвение Гриффита не остаётся незамеченным: книгопродавцы складывают о нём легенды, разгневанные любители изящной словесности устраивают пикеты и норовят применить меры превентивного воздействия (влоть до физического устранения), и, наконец, однажды некий молодой амбициозный автор подаёт на него в суд — за разбойное нападение и умышленное надругательство над объектом интеллектуальной собственности. Разбирательство Гриффит выигрывает «одной левой», вопреки неуклюжей защите адвоката, навязанного ему коллегией. На вопрос судьи о том зачем он калечит книги, Гриффит отвечает совершенно откровенно и без всякого апломба: обложка мешает ему читать.
Дело закрыто за отсутствием состава преступления. Тем не менее процесс успевает привлечь внимание демонов общественного участия. Гриффит попадает в газеты. Даёт интервью Опре Уинфри и Филу Донахью. Гриффита узнают на улицах. Ему пожимают руку. Побивают камнями. Он нанимает секретаршу, чтобы сжигать непрочитанную почту. Менеджер популярной сети книжных магазинов предлагает ему контракт на пять перспективных авторов. Если бизнес пойдёт хорошо, компания берёт на себя турне по стране и раздачу автографов в крупных магазинах. Литературный агент известного монстра-постмодерниста умоляет о встрече: монстр готов официально объявить Гриффита автором всех написанных им книг, ибо смерть книги, несомненно возвещает (а в некотором роде и всегда возвещала) не что иное как смерть речи и новое изменение в истории письма, в истории как письме, в письме как истории письма и смерти как истории смерти письма (и далее в тот же бубен)…
Совершенно ошалевший от всего этого Гриффит скорым ночным поездом убывает на озёра, оставив секретаршу на растерзание стервятникам, и там, в глухомани, собирается втихую переждать шквал массовой истерии. В небольшом одноэтажном городке он находит лавку, торгующую вчерашними газетами и подержанными книгами, среди которых попадаются настоящие раритеты. Хозяин совершенно не интересуется товаром, и — чудо из чудес — не смотрит телевизор. Неузнанный, Гриффит живёт припеваючи.
