Но сантименты дикарю были чужды.
Издав глухой вой сквозь волчью шкуру – а оплаченный золотом Зигфрида трофей он по-прежнему держал в зубах – бесноватый вприпрыжку полетел к бургундскому павильону.
Зигфрид, рассчитавшись с квестором и вручив ему Бальмунг, собрался нагнать дикаря и оттаскать за ухо, но жрец ипподромной законности придержал королевича за запястье.
– Отметочка, господин, – деловито пробормотал он, извлекая уголек из своего канцелярского короба.
– Какая еще отметочка?
– О залоге, разумеется, – квестор обиженно-удивленно вздернул брови.
– Я вас запомнил.
– Вы-то запомнили. А вот я вас могу забыть. Как имя вашего меча?
– Бальмунг.
– Великолепно!
Уголек квестора щекотливо затанцевал по Зигфридовой ладони.
– Отметочку поберегите. До конца представления, – квестор квазилюбезно улыбнулся, откланялся и, перебросив перевязь Бальмунга через плечо, потопал вниз.
«Забудешь ты меня, как же…»
Зигфрид воззрился на результаты бюрократических трудов формалиста. Кое-как складываясь из черных ниточек сажи, зато распространяясь на весь хиромантический ландшафт, на его ладони рисовалось корявое и таинственное «meki balm».
Ломать голову над содержанием формулы королевичу было недосуг. Зигфрид поискал взглядом бесноватого. Но того и след простыл.
Деваться с верхотуры было некуда. Единственным местом, где можно было укрыться от глаз, представлялись недра бургундского павильона. И точно – оттуда выпорхнули первые ласточки скандала.
– Но зачем вы это сделали!? – раздавалось наверху. – Постеснялись бы людей!
Голос принадлежал, похоже, пресвитеру Германариху.
– Я давно вам говорил, что его надо крестить, крестить и еще раз крестить! – это епископ.
– Три раза вроде не крестят! – кто-то из сопалатников.
– Да что вы от него хотите? У него же отец – ульфхедин! А кем будет сын ульфхедина? Злостным этим самым хином! – кажется, снова Германарих.
– А по-моему забавно, – сказала вдруг Ильдико. – И шкура кстати. Мне с самого утра зябко.
Она обладала необычным голоском, эта Ильдико. Не скажешь громким или пронзительным, но интонированным так, будто Ильдико всегда и везде была уверена, что стоит ей открыть рот – и все вокруг начнут слушать ее и только ее. Любопытно: благодаря этой вокальной уверенности ее реплики обычно и впрямь достигали адресатов.
Но что бы там ни говорила Ильдико, право вынесения вердикта принадлежало, разумеется, королю.
– Данкварт, вы позорище. Что за вид, что за лохмотья?.. Имейте в виду, Данкварт: не будь мы столь многим обязаны вашему отцу, я, пожалуй… Хм, пожалуй, я… не стал бы терпеть вашего присутствия в Вормсе. А теперь ступайте. Здесь и без вас тесно.
«Balm» означает «Бальмунг», а meki… meki… это, по-готски, «меч»!» – некстати осенило Зигфрида, когда он во второй раз за последние три минуты столкнулся с Данквартом нос к носу.
* * *
– Послушай, в самом деле, зачем ты это сделал? – спросил Зигфрид вполголоса.
Справа от них только что уселись какие-то степенные господа в тогах, ни дать ни взять римляне. Слева, ближе к проходу – купеческое семейство: отец, мать, три взрослых девицы и два хилых юноши. И слева и справа говорили на латыни.
Зигфрид начал стесняться своего варварского наречия. Не говоря уже о жуткой внешности Данкварта, который вызвался исполнить при обиженном королевиче роль комментатора ристаний и гида по ипподромным достопримечательностям.
– А что я сделал? – с вызовом переспросил Данкварт. – Я всего лишь взял у квестора то, что ему не принадлежит, и хотел сделать приятное Ильдико. Но тут подвернулся ты.
– Если б я не подвернулся, тебя могли бы крепко отдубасить.
– Отдубасить? Меня? Ну-ну.
Данкварт, который прежде смотрел куда-то в сторону гуннского павильона, вдруг повернул голову и вцепился в лицо королевича своим волчьим взглядом.
– Что такое? – Зигфрид не любил, когда чужое внимание к нему выражается столь истово.
– Ты один из наших , – вдруг сказал Данкварт. – Но наш не станет заступаться за оборванца. Ты ведь не узнал меня?
– Нет. Но что значит «один из ваших»?
– То есть ты как бы добрый, – Данкварт покачал головой.
– Что значит «один из ваших»? – настаивал Зигфрид. – Кто эти ваши?
– Ульфхедхинны. Или, как говорит косноязыкий Германарих, «ульфхедины». Воины-волки. Воины, которые становятся волками в бою, как берсерки становятся в бою медведями. Одни говорят, что это метафора и что люди остаются людьми, но в них вселяется звериная ярость. Другие говорят, что настоящие ульфхедхинны действительно «переворачиваются» в волков. А ты что думаешь, братец?
– Я думаю, что я не волк и не медведь.
– Нет. Человек не сумел бы перехватить меня на ступенях прохода так ловко. Это по силам только зверю. У тебя в полнолуние когти режутся?
– Типун тебе не язык.
– Режутся, режутся. И ты делаешь так, – Данкварт оскалился и, скрючив пальцы, замахал в воздухе руками.
Отец купеческого семейства брезгливо покосился на бесноватого германца и поспешил отвернуться.
Сходство с волком получилось эффектным, удивительно близким. Зигфрид поморщился:
– Не пугай людей, сейчас весь ипподром разбежится.
– А хоть бы и впрямь разбежался, – огрызнулся Данкварт, но сразу же дурачиться перестал и чинно сложил руки на коленях. – Ненавижу я эти ипподромы, стадионы, каструмы, палатины… Наши предки пришли из лесов свободными, бесстрашными и жестокими. Они убивали, чтобы жить, а не чтобы жиреть. А потом вот эти и вон те, – Данкварт двумя кивками обозначил зрителей в тогах и какой-то из павильонов, вероятно, ромейский, – научили нас страху и религии Распятого, вину и монетам.
Данкварт говорил складно, явно с чужих слов.
– Но и ты ведь от вина не отказываешься.
– От пары лишних монет я тоже не откажусь, – пожал плечами Данкварт.
– И на ипподром ты все-таки пришел.
– Да, пришел, – согласился Данкварт.
И вдруг захохотал. Он подвывал и кудахтал, часто-часто шлепал босыми пятками и махал руками. Дескать, ну тебя, Зигфрид, уморил!
– А ты поверил, поверил! – изгалялся Данкварт. – Хорошо я изображаю, да? Хорошо? Похоже на Мундериха?
– Не знаю я кто такой этот Мундерих, но ты, кажется, допросишься.
Соседи крутили головами и возмущенно шипели. Зигфрид делал успокоительные жесты: все нормально, все путем, вы же понимаете, парень не в себе.
– Мундерих – король аламаннов. С ним приехали шесть дюжин дружинников. Все они не бреют бород, заплетают их косицами, носят железные кольца и ходят в бой с двуручными топорами. Да будет тебе известно, железное кольцо – знак бесчестья у аламаннов. Юноша надевает такое кольцо на шею и носит его, пока не убьет своего первого врага.
