…Зал. Справа камин. Спереди — трон. По сторонам трона — два гвардейца, у камина — два поднявших головы пса. Всё. Больше никого нет. Ни толпы придворных, ни торжественной музыки.
Только рыжий человек на троне — в ало-чёрной мантии, на рыжих волосах корона — серебряный обруч, восемь пар золотых мечей. Настоящий меч — обнаженный, длинный — поперёк колен. У человека пронзительные недвижные глаза (глаза викинга, подумал Пашка) и густая короткая борода — рыжая с сединой.
Мутит всё сильней.
У Эйнора мёртвое лицо. Губы с синевой. Что он… а, да.
Оруженосцы встали на колено по сторонам от Эйнора, опустившегося первым. Склонили головы. Голос — голос Эйнора:
— Мой князь, я вернулся.
— Я вижу, рыцарь. — Голос сильный, густой, чуть хриплый, голос командира воинов, который в сражении кричит не «вперёд!», а «за мной!» и добавляет ещё пару слов, которые не напишут в красивых летописях. — С чем?
— Со словами, которых ты ждал. И многими другими, которых ты не ждал, но которые отвечают твоим мыслям.
Гарав не может не смотреть — он смотрит, не поднимая головы, исподлобья. Человек откидывается на троне. На лице — радость… и ещё что-то. Кивок.
На лице Эйнора живут глаза — серые, сияющие, полные печали и преданности. «Князь ему был вторым отцом», — вспомнил Гарав. Эйнор смотрит на князя так, словно просит у него прощения. За что? Непонятно… В ушах звенит.
Из-за трона бесшумно выступает рыжий — похожий лицом на князя — мальчишка лет шестнадцати. Серьёзный, строгий (а искоса подмигивает Эйнору), на руках поднос — большой, тяжёлый, нагруженный какими-то мешками… От мешков пахнет хорошо выделанной тонкой кожей (как обострилось обоняние…).
— Ты сделал то, что должно, рыцарь Эйнор сын Иолфа и мой воспитанник. — Князь встал. Эйнор бледнеет ещё больше, хоть это и невозможно. Губы шевелятся… он встаёт в рост. — Теперь и я исполню свой долг — долг воздаяния за храбрость и верность. Фередир сын Фаэла, оруженосец.
— Да, мой господин. — Фередир вскидывает голову.
Нарак берёт с подноса один из мешков. А, нет, это скорей большой кошель…
— Большее дать могут лишь Валары. Мой долг воздаяния тебе, Фередир сын Фаэла, оруженосец.
Фередир принял кошель (да, тяжёлый).
— Благодарю тебя, князь Кардолана и мой господин.
— Встань, оруженосец рыцаря Эйнора.
Нарак перешёл к Гараву, уже не глядя на поднявшегося рядом с Эйнором Фередира.
— Тебя я не видел до этого дня, Гарав Ульфойл, — голос князя. — Но я уже знаю — добрая слава летит впереди воина, — что ты не зря был посвящён в оруженосцы Эйнором… а это немало, ибо и ранее был он одним из достойнейших моих рыцарей — ныне же скоро станет достойнейшим рыцарем возрождённого Арнора!
Эйнор тихо ахает, не выдержав. Но Гарав слышит это краем уха.
— Гарав Ульфойл, оруженосец.
— Да, мой господин. — Собственный голос кажется Гараву звучащим со стороны.
— Большее дать могут лишь Валары. Мой долг воздаяния тебе, Гарав Ульфойл, оруженосец.
Гарав туповато смотрел на княжескую руку с кошелём. Потом поднял глаза. Он чувствовал, что сейчас заорёт в лицо Нараку, куда он должен деть всё это и какое это имеет отношение к тому, что было… что он видел… что, что, чтооооо!!!
Не крикнул. Но не потому, что испугался. Просто он увидел вблизи, что вокруг глаз князя лежит сеточка морщин, а сами глаза — усталые и благодарные. Немолодой уже сильный человек, который держит на своих плечах неподъёмную тяжесть ответственности, просто не знал, чем и как ещё благодарить своих людей. И, кажется, сам понимал, что это немного нелепо: золото (или что там?) — за такое.
Гарав сглотнул и сказал тихо:
— Благодарю тебя, князь Кардолана и мой господин.
— Встань, оруженосец рыцаря Эйнора, — кивнул князь. — А ныне я отпускаю вас, чтобы вы отдохнули после трудов.
И он уходит. Он просто встаёт, кивает и уходит, не оглядываясь, на ходу поправляя пояс…
…В тяжеленным, тонком, но прочном кожаном кошеле Гарава — даже, скорей, всё-таки мешке — с тиснёным кардоланским гербом — Алыми Мечами — оказалось пятьсот кастаров. Новеньких.
Жалованье наёмника за двенадцать лет. С лишком. С хвостиком почти в полгода. Или цена небольшого поместья — не с замком, но с домом, с садом, с пахотной землей и даже кое-каким скотом.
Но это было ещё не всё. Там же лежала длинная массивная цепь: золотые плотные звенья, в двух вставлены крупные рубины, огранённые в виде четырёхконечных звёзд, между ними — крест из четырёх ромбиков-сапфиров. Там же был перстень — серебряный широкий обруч, на нём — серебряная орлиная лапа, сжимающая большой неогранёный изумруд. Там же — два зарукавья для рубахи, тяжёлые, из золота с красивым алым отливом, каждое украшено орнаментом-чеканкой и двумя поясками из мелких, сверкающих ледяными лучиками бриллиантов. Ещё небольшая серебряная серьга: сложное плетение тонкой проволоки, в сердцевине которого холодно лучился неизвестный Гараву призрачно-фиолетовый камень, казалось, постоянно меняющий форму. И свёрнутый пояс из алой кожи с янтарными дисками по всей длине через равные промежутки, подвесами для ножен меча и кинжала и массивной золотой пряжкой в виде двух заходивших друг за друга и скреплявшихся накрест мечей.
Но это было не всё. Там был пергамент. Пергамент с печатью и подписью князя. Вязь эльфийского письма, которое Гарав пока так и не выучил.
Эйнор спокойно-торжественно прочёл — голос для Гарава звучал где-то далеко-далеко, — что двадцать пять акров пахотной земли, дубовая роща мерой в два акра и три акра рыбного пруда в нижнем течении Барандуина (тут же был отлично выполненный и отдельно заверенный чертёж с привязкой к большой карте) отныне являются собственностью… и так далее.
Как-то равнодушно и отстранённо мальчишка понял, что… богат. Реально богат. Вот так вот — бах! — и богат.
А перед этим пониманием во весь рост стояла мысль, что он хочет есть и помыться. И — спать. Спать долго-долго. Без снов. Вообще без снов. Не двигаясь. Спать.
Они стояли в коридоре, смежном с тем, что вёл в тронный зал. Стояли и смотрели на подаренное князем — разложенное на широком подоконнике. И тут Гарава прорвало.
— Неужели всё это… всё, что было… — Гарав не пытался сдерживать рыданий, — всё это измеряется рыбным прудом?! — Он истерично захохотал, захлёбываясь слезами и запрокинув голову — разом вспомнились все ужасы и мучения, пережитые в этом путешествии, все те моменты, когда не оставалось надежды совсем…
Эйнор ударил его ладонью по лицу — крест-на-крест. Дурной, нехороший хохот захлебнулся. Гарав устоял на ногах, поднёс ладони к вспыхнувшим щекам, погладил их. Вытер лицо тыльной стороной правой.
