У него не было век. Совсем. Но Борун никак не мог сосредоточиться на наблюдении. Собственно, он вообще ни на чем не мог сосредоточиться, кроме дела, о котором повел речь «дедушка».
Впрочем, послушать стоило. Емко и сухо пращур обрисовал замысел такого масштаба, что собственные гениальные придумки показались «внуку» возней в песочнице. Речь шла, ни много ни мало, о том, как захватить власть – верховную власть в стране. Точнее, подобрать ее, валяющуюся в небрежении после безвременной кончины короля.
– Почему? – только и смог выговорить Борун.
Голос был сиплый, жалкий. Во рту пересохло, и Борун быстро, словно украдкой, облизал губы – точь-в-точь как его собеседник.
Тот сразу понял, что имеется в виду.
– Почему ты?
Помедлил, со значением оглядел потомка. Буравящий взгляд помягчел, подернулся дымкой благожелательности – засевшая в древней расщелине тварь всесторонне изучила добычу и сочла ее очень и очень недурной.
– Ты верно понял, мальчик. У меня есть еще отпрыски. Но они – не ты. Тебя я выделил сразу. Изучал, приглядывался. Ты не обманул моих ожиданий. Ты особенный, Борун. Единственный.
Борун блаженствовал. Он и сам знал, что особенный, единственный, но слова, произнесенные обволакивающим, вползающим в самую душу голосом, словно обретали новое качество – качество не мечты или веры, а самой настоящей полновесной реальности. Становились гимном осуществленному. Гимном ему, победителю. И Борун купался в этом голосе, в волнах счастья, самого чистого, самого подлинного в мире счастья – счастья утоленной гордыни.
– Так ты согласен?
Борун не мог отвечать, он задыхался, сердце разрывалось от невыразимой благодарности и любви. Властная сила чувства рванула его из кресла, он бухнулся на колени, потянулся к благодетелю. Тот чуть подался вперед, глаза его оказались вровень с глазами человека, совсем близко. Два провала во времени, два бездонных колодца, полных ядовитого тумана и яростных сполохов. Сердце Боруна остановилось на миг. Само время остановилось.
И снова пошло.
– Вот и умница, – ласково выдохнула сытая тварь.
Дрогнули, поползли в стороны, раздвинулись губы. Близко, возле самого лица Боруна замерцали слюной два ряда одинаковых, острых и длинных, как шилья, зубов. Улыбка стала шире, и длинный язык, выскользнув из пасти, неуловимо быстрым движением кончика облизал сухую пленочку на глазах. Сначала на правом. Потом на левом.
Разом все завертелось. План у дедули был уже готов. Оставались детали. И вот тут внучок – когда улеглось головокружение, вызванное размахом прожекта, – не ударил в грязь лицом. Ведь что, в сущности, требовалось? Завлечь людей, влюбить в себя, сделать их своими. Купить с потрохами. Это он умел. Только теперь, в величественной тени крохотули деда, он начал понимать, что всю предыдущую жизнь тратил талант зазря. Разменивался по мелочам. Нечто – непостижимое, далекое, совершенно чужое нечто, которое Борун скоро обучился именовать дедушкой, лучше его самого постигло собственную его душу. Порой казалось, что Борунова душа целиком, сколько ее ни есть, умещается у древнего хищника на ладошке. Сожмутся цепкие пальцы, стиснутся в кулачок, и... И вся эта голая, беззащитная душа состояла из одного-единственного желания – подлинного желания Боруна. Чтобы все его любили.
Такая любовь была ему обещана. Он будет купаться в ней, она вознесет его на самую вершину, дальше которой – лишь светила, не подвластные ничему, кроме закона времени и установлений божеств-демиургов. Даже маги, высшие маги Совета Двенадцати и Тринадцатого, склонятся перед ним. Что есть их сила – ни за что, даром, от рождения доставшаяся сила повелевать вещами и стихиями – в сравнении с силой истовой любви! Борун начал уже постигать природу этой высшей силы, все более понимая, что сам он ее лишен. Но это к лучшему. Это защищало его надежней самого страшного охранительного заклятия. Владеть чужими сердцами, не рискуя собственным. Это ли не подлинная власть!
Власть. Она была совсем рядом. Ждала. Давно ждала, с того самого дня, как разбился чудик король. Просто об этом никто не знал. Иногда Борун вспоминал о магах, напыщенных умниках, оказавшихся ничтожными невежами, и едва мог обуздать смех, неуместный в устах будущего правителя. Он полюбил стоять у трехстворчатого окна в верхнем этаже своего особняка, роскошного окна, затянутого цельными стенками плавательного пузыря морского змея, и взирать на хлопотливый центр огромного города, на замысловатые конструкции королевского замка, сквозившие сквозь кроны реликтовых деревьев. Все это скоро достанется ему, сыну провинциального винодела. Мальчику-калеке, который ничего не умел. И он выпрямлялся, подтягивал обозначившееся пузцо, оглядывая свое отражение в празднично бликующем окне.
Откуда дед знал о законе Избрания? (Так он назывался, этот многообещающий закон.) Почему помнил то, о чем давно забыли поколения государственных магов и придворных мудрецов? Порой Боруна потрагивало за селезенку беспокойное желание разгадать эту загадку. Но редко. Он был слишком занят, чтобы предаваться бесплодным умствованиям. Главное, был такой закон, всеми забытый, но никем не отмененный: по пресечении королевской фамилии суверена следует избрать всенародным голосованием, предложить же себя голосующим вправе любой, было бы желание. У Боруна желание было. До раздумий ли ему стало! Он и не подозревал, сколько энергии и предприимчивости требует борьба за трон. И без ложной скромности мог сказать, что превзошел самое себя. Дед ограничился ролью вдохновителя, деляга Кром взял на себя исполнение, но все меры по продвижению в народе своей персоны разработал сам Борун. И идея привлечь к делу голых танцовщиц из собственных таверн была, при всей своей эффективности, лишь самой очевидной и примитивной из них. Наскоро срифмованные славословия в адрес Боруна стали гвоздем полуночной программы во всех его питейных заведениях. На зажигательный мотивчик бесстыдницы делились с пьющей братией своими пылкими чувствами к «господину Боруну, всеми любимому» и что-то там, тра-та-та, «судьбою хранимому». Суть же номера заключалась в высоком выбрасывании ног, на которых выше колен ничего уже не было, но, чтобы эту самую суть увидеть, от зрителей требовалось подпевать. Чем громче, тем лучше. Самому голосистому – призовая бутылка! Очень скоро слова нового гимна столицы знали все.
Бескрылый торгаш вроде Крома этим бы и ограничился. В самом деле, правом свершить Избрание обладали лишь взрослые мужчины, а что может быть лучшей приманкой для таких избирателей, чем дармовая выпивка и задранные юбки потаскух? Но Борун глядел дальше. У мужчин дети и жены, и последних ничуть не радовали Боруновы нововведения. А злить их ни в коем случае не следовало. Только кажется, будто баба лишена права голоса. Это она голосовать не может, а вот дома, в обеденном зале да в спальне, очень даже при голосе – иных, почитай, через улицу слышно. И не все ведь дуры. Те, что поумней, не станут за супругом со скалкой гоняться, а мирно-любезно подкатятся ему под бочок, с лаской, с умильным словцом. Мужик – особенно из питейных завсегдатаев – скотина слабая, податливая. Кто под хвостом чешет, за тем и идет.
