Ознакомительная версия.
— …семь, шесть, пять…
— Я отказываюсь от всего! Да, я болен, я сумасшедший, но я никого не убивал!.. Я 'УБ', слышишь? 'УБ'! Отправь меня в лечебницу, вызови санитаров, я нуждаюсь в срочном лечении!..
16.
Отходил я долго. То прохладные, то близкие к кипятку струи в 'джузи' избили мне плечи и спину, превратили весь воздух в пар, а меня все не отпускало. Так и не дождавшись освобождения, выскочил из воды, наскоро вытерся и оделся и помчался к шефу. Долго и сбивчиво убеждал его связаться с отделом по раскрытию убийств, называя место, где может предположительно находиться труп зверски убитой женщины.
Молоденький опер примчался через полчаса, и пришлось описывать ему увиденное во всех подробностях. (Увиденное убийство, разумеется, а не таившееся за гранью.)
Меня по-прежнему трясло. Не оттого, что никогда не сталкивался с подобным — я видел множество трупов, и изуродованных в том числе, пребывая в сознаниях убийц и ощущая то же, что и они. Но в этот раз было иначе: меня заставили досмотреть до конца, я был полностью подневолен и не мог вырваться. Никогда прежде я не сливался сознанием настолько плотно, никогда чужое не становилось настолько МОИМ.
Не сомневался: мне еще предстоит немало ночных кошмаров на тему светловолосой женщины в зеленом пальто…
До глубокой ночи сидел у себя в конторе, ожидая, когда будут известны результаты поисков. Отзвонился Алисе, объяснил в двух словах, почему не смогу сегодня поехать к Варежке. Она, умница, лишних вопросов не задавала, поехала ночевать к дочке сама.
Около полуночи позвонили из милиции, сообщили, что тело нашли: заваленное покрышками, в зеленом пальто. Судя по состоянию, пролежало месяцев семь-восемь. Выспрашивать подробности я не стал.
Вытащил дело Геннадия Скуна и задумался. Нет, то, что я поставлю на нем вердикт 'НО', сомнению не подлежало. Но в самом ли деле он безумен? И что было бы, останься его жена в живых? Скорее всего, прожил бы обыкновенную жизнь чиновника среднего звена. В политику — при отсутствии харизмы и присутствии интеллигентности, вряд ли играл бы долго. Жизнь без особых страстей и событий, скучную и размеренную. Или таящаяся в нем тьма все равно пробудилась бы, рано или поздно? Вот вопрос, ответ на который хотел бы я знать. Вспомнилось выражение: 'Прошлое не знает сослагательного наклонения', всегда вызывавшее во мне отчего-то протест.
Нацарапал очень краткий и очень сухой отчет, поставил под документом нужное заключение и свою размашистую подпись и улегся на узкую 'рабочую' кушетку — попасть домой мне сегодня не светило: метро работало до полуночи. Решил, что вытребую завтра у начальства заслуженный выходной и весь день проведу у Варьки.
Успел поймать себя на усталой мысли: 'Надо срочно увольняться отсюда к чертовой матери…' И еще одна мелькнула, последняя: 'Как все-таки противно, что убогий маньяк постоянно сравнивал себя со мной…'
1.
В детстве я страдал от частых и сильных головных болей, особенно по вечерам, перед сном. Свернувшись под тощим одеялом, представлял, что у меня в голове поселился еж, большой и колючий. Он шевелится и ворчит, и его иголки впиваются мне в мозг. Я даже общался с ним: уговаривал ворочаться потише, пел успокаивающие песенки. Иногда это помогало, но чаще спасали лишь таблетки, которые давала мне мать, если я начинал скулить слишком громко, и она просыпалась. В одном я тогда был твердо уверен: болит не часть меня, не я сам, но нечто пришлое и чужое, что нужно задабривать и упрашивать. Позднее, лет в девять-десять боли прошли сами собой, и внутренний еж забылся.
Сейчас, навещая в больнице Варьку, я вспоминал свои детские мысли и ощущения. Мне не раз доводилось слышать, как врачи негромко переговаривались о том, что ее случай — крайне необычный. 'Отказы', медленно разрушая организм, сопровождаются сильными болями, от которых спасают лишь дорогие обезболивающие препараты. Принимая их, больной почти все время пребывает в полусне, не осознавая происходящее, не общаясь с родными. С Варькой же было не так. Поначалу болей не было вовсе. Они появились уже в больнице, и были периодическими: накатывали на час-два и отступали.
В те промежутки, когда она замирала на кровати, зажмурившись и до крови кусая губы, Варька отчего-то категорически отказывалась принимать обезболивающие лекарства. Ни врачи, ни Алиса, ни я не могли убедить ее проглотить хоть одну таблетку. Попытка сделать это насильно закончилась плохо: приступ длился не час-два, как обычно, а часов пять, и был тяжелее предыдущих. После этого с таблетками больше не экспериментировали, отметив в истории болезни индивидуальную непереносимость определенных препаратов.
Мы не раз собирались забрать дочку домой — лишь только поняли, что от процедур и лекарств толку никакого. Но доктора отговаривали, придумывая все новые доводы, хотя и дебилу стало бы ясно, что дело в уникальности ее случая и наша Варька представляет для медицинских светил лишь научный интерес. Под напором врачей мы смирились, практически переселившись в подвальное здание больницы, где держали 'смертников' — толстые стены не пропускали наружу криков и стонов, которые могли бы потревожить остальных больных, у которых еще оставался шанс выкарабкаться и продолжать бытие.
Алиса уволилась с работы — я взял ее на свое иждивение. Мне, как особо ценному профессионалу, пошли навстречу: разрешили не просиживать по восемь часов в кабинете, а приезжать по звонку на особо сложные случаи. В зарплате я потерял, но ее все равно хватало.
Варькина палата была темной и маленькой и напоминала мне пластиковый бокс в зоодоме. Видимо, из-за несчастного вида ее обитателей. Кроме нашей дочки здесь лежал лишь один пациент — подросток, тоже с 'отказами'. Ему вводили обезболивающее — сперва дважды в день, потом — три-четыре раза, и наконец каждые два часа. Сигналом служили крики, когда лекарство переставало действовать.
Варька, пока еще могла ходить, неизменно радостно срывалась с кровати, едва завидев меня — чем бы ни занималась при этом: рисовала на больших белых листах, которые в изобилии приносила Алиса, рассматривала картинки в старых книжках, напевала, мечтательно уставясь в серый потолок. Сон ее был очень чутким, и мне ни разу не удавалось застать ее спящей. Даже если она ровно сопела за секунду перед тем, как я открывал дверь (специально прислушивался, приложив ухо к замочной скважине), стоило мне войти — и Варежка уже неслась навстречу, растрепанная, заспанная, босиком по холодным плитам казенного пола. Сколько я ни ругал ее за босые пятки, все бестолку: она органически не переносила обувь…
Ознакомительная версия.
