Мимо нас проехал троллейбус, совсем пустой. Даже транспорт по Москве еще ходил куда-то. Апокалипсис.
Зато с мостов Москвы-реки открывался грандиозный и тем завораживающий вид. Все пространство от Театральной и Китай-города до самой реки словно унеслось куда-то. На месте Кремля и прилегающих улиц зияла пустынная территория, кое-где прорастала болезненная осенняя невозможная трава, где-то она ощетинилась грязными каменными обломками. Манежный центр рассечен был трещиной, как землетрясением. Одна его половина сохраняла вид приторного пряника, вторая — даже не была искорежена. Ее просто не было. Как непривычно смотреть с Герцена и видеть так далеко, до «России»… как непривычно. Вот и все, нет страны, власти, устоев. Только пустыня где-то на квадратный километр — все, что осталось…
— Где же Красная площадь, Елизарий?
— Больше нету, — он сам выглядел растерянным не меньше нашего.
— Ого, — раздался голос сзади. Вот здоровая реакция, понимаю.
Скоро мы все или сойдем с ума (если еще не сошли), либо начнем смеяться истерическим смехом, либо — что скорее всего — привыкнем жить в новой искривленной реальности. Где троллейбусы соблюдают расписание, а конечной и в помине нет…
Отсюда виден был даже мост, выходящий к гостинице «Россия», далеко маячавшей в тумане. И силуэт на нем — одинокий, идущий со стороны Замоскворечья. Я, честно говоря, и не сомневался. Это был он — теперь не знаю даже, как его назвать.
Сотворенный мною мир, хотя бы и в столь стеснительных масштабах, устраивал мое взыскательное эстетство и естество, даже пленял отчасти. Пустырь в Москве образовался, симпатишный и неожиданный. Идешь себе — дома все выше и краше, вдруг бах — и ничего. Скоро земляникой зарастет, будет strawberry field. Мило, да и только.
По Шоссе энтузиастов в это же время в Москву входили черные воинства — а я уже не чувствовал их моими, все равно мне стало; я озабочен был другим теперь. Враги разбежались, война кончилась, командовать неинтересно. Зато к последнему проявил незаурядный интерес Амаль — он рассылал какие-то непонятные факсы, корежил рожи и биржи, взрывал мировую финансовую систему. По мне так хрен бы с ней, но начиналось заурядное политическое бормотание, и я предпочел отхлынуть. Старика, правда, предупредил, чтобы панику раньше времени не поднимали.
Смешно мне было, когда пытался я, медлительно бредя по пустынным улицам непривычно ранней Москвы, найти в немногочисленной известной мне литературе хоть какое-то жалкое соответствие переживаемому вокруг небывальству. На память однако приходил лишь школьный рассказ про Герасима, только что было утопившего Муму и решительно перевшегося по Тульской трассе на Москву, подобно исландскому призраку. Вот и все параллели, извиняюсь.
Я тоже шел со стороны юга, в то время как черное воинство въезжало с востока. Правда, на набережных уже стояли трофейные танки с черными — моими — флагами, авангарды заняли позиции. Презренна была мне власть — надо же, так необратимо разбежалось. Кто ж будет теперь супрефектов назначать? Даэмон всеславный, и ты этого хотел? В общем, я удрал от своих торжествующих орд и шел к дому, где ждала меня любимая. Катерина! Кэт моя милая, первая настоящая любовь… Впрочем, не последняя. Но сейчас мне хотелось видеть — ее.
А вместо увидел я столпотворение изумленных идиотов у западной стороны того, что еще условно можно назвать было Кремлем, и средь них — старый мой московский знакомый — тот, с которым я ездил в Таллинн. С непреклонностью тонущего корабля несся он напрямик ко мне, чем несколько опечалил. Я сдержанно поклонился. Все же он ценил того меня, каким я был раньше — и за это хотя бы заслуживал теперь снисхождения.
— Что теперь, Даэмон? — крикнул он еще издалека, и никого не было вокруг — как два растерявшихся в пустыне непонятно кого стояли мы посреди моста над водой, в которой даже не отразишься — грязная.
— Ничего. Все, что я тут затеял — возможно жалкий писк, или я ничего не понимаю. Он не принял вызов, он не пришел…
— Думаешь, нет?
— Я спать хочу… Очень утомился от этих дел, лучше мне было в городе Лондоне, а еще лучше — до всех этих игр. Одел бы я тогда что-нибудь белое…
— У тебя никогда не было ничего белого.
— И то правда. Все равно.
— У меня к тебе дело, — начал он нерешительно.
— Ко мне?.. Дело? Хочешь в вассалы по старой дружбе?
— Тебя искали в Таллинне, едва ты уехал. Страшный одноглазый монстр, старик с фальшивой палкой и два их охранника.
— Последние преставились. Они в аду, куда так хотели.
— А первые два?
— Хорошо их знаю.
— Как они могли узнать про тебя — еще тогда? Ты не представляешь, как они спешили?
— А что тебя удивляет?
— По сути ничего. Но все же… Какая-то фальшь. Ты ее не чувствуешь?
— Ты уже второй, кто говорит мне об этом.
— Был и первый?
— Да, один тибетский беженец пришел к моему престолу и чего надумал — пугать своими подземными зверушками. И Амалем тоже пугал. Но Амаль не дурак — принес мне разработки агентурные — товарищ оказался из Интеллиндженс Сервис. Боже, как меня достали банальности…
— Но это же не отменяет того, о чем он тебе сказал.
— Нет. Он сказал — Амаль посоветует ехать с ним на восток, а ты не слушайся. А Амаль всего только посоветовал подписаться один раз Ариманом — дьяволом по-ихнему, и все.
— И ты это сделал!
— Рахчандас на следующий же день скипел от меня, как чайник. Ты не понимаешь — мне хотелось, чтобы он меня проклял, развлечения ради, потому и послушал Амаля. Тот мне просто милей — картинно кланяется, руки целует и велеречиво не изъясняется. Он прост, как ни странно. Хотя это страшный человек — даже я чувствую. Скоро он тоже меня проклянет… — и я зевнул совершенно непритворно, — а мне дела нет. Пусть себе проклинают.
И внезапно изменившейся интонацией я спросил его:
— Ты не видел мою Катю?
— Да, видел, и пытался говорить с ней об этом — впрочем, безуспешно. Она просто не стала.
— Вот умница. Женщина должна знать свое место.
— Она мне примерно это и сказала.
— Чудесная девочка, недаром самого Господа прельстила… Думаю, из-за нее он и ушел.
— Даэмон, ты сам не веришь в то, что сейчас говоришь.
— Не верю, — произнес я механически и отстраненно, — конечно, не верю. Я с ума схожу — не беспокойство, но пустота меня пугает. Знаешь, что я только что видел? Огромное черное небо — оно намного больше, чем может видеть человек — и в нем гуляют ожившие лучи. Не света даже, чего-то более прекрасного. Они живые, знаешь? И они бесконечно летят и никак не могут встретиться. А потом мне привиделся… Как бы не заплакать тут, неужели все настолько пусто? Я сам говорил другим, что нет.
