Пальцы халифа прошлись по шелку шальвар гуляма, нащупали стройную ногу — и, мягко обхватив колено мальчика, медленно поползли вверх. Улыбаясь и истекая сладкой влагой внутри и снаружи, аль-Амин прочитал из ибн Хазма:
— В час, когда лучистый месяц всплыл в небесном океане,
И когда трубить молитву собирались мусульмане,
Ты ко мне явился, тонкий, словно бровь седого старца,
Гибкий, как девичья ножка, стройный, как стрела в колчане.
Лук Живого на востоке оперением павлиньим
Все еще переливался в голубеющем тумане.
Вздыхая и вздрагивая от прикосновений Мухаммада, мальчик смущенно потупился, и его бархатные оленьи глаза затянуло поволокой наслаждения.
— Воистину, этой ночью эмиру верующих не понадобится жаровня, — расплываясь в сахарнейшей из улыбок, закивал наместник со своей подушки.
С сожалением отпустив мягкую, увлажняющуюся под рукой складку меж двух стройных ног, аль-Амин кивнул Шамсу — и милостиво улыбнулся.
Тот просиял.
И умело скрыл вздох облегчения — парсидский шельмец чувствовал, что халиф все еще не в духе. И правильно чувствовал! Я тебе покажу, кто здесь настоящий хозяин, лизоблюд ты парсидский.
Отхлебнув из чаши, аль-Амин снова повернулся к своему надиму:
— Ты говоришь туманными намеками, о Абу Сулайман. Объясни же мне, чем так опасен нерегиль именно в Фейсале?
Ибн Дурайд замялся — и стрельнул хитрыми глазенками в сторону Шамса, развалившегося на ковре среди подушек. Их разделяло не менее пяти шагов, но аль-Амин понял намек и склонил голову поближе.
— Здешние жители боготворят Тарика, — заговорщически придвигаясь к уху халифа, забормотал знаток ашшари.
— Хм, — протянул аль-Амин.
Похоже, грамматист собирался поведать ему черствые новости.
Ибн Дурайд был уже в изрядном подпитии — впрочем, Мухаммад тоже. Но все равно старика следовало послушать — мало ли, может, выяснится еще что-нибудь.
— Так что ж ты мне плел, что хорасанцы его ненавидят? — громко ответил он на дурацкий шепот надима.
— Хорасанец хорасанцу рознь, — важно поднял палец ибн Дурайд. — Нерегиль сжег и разорил Нису и Харат, но Фейсалу он спас от джунгарского набега!
— Тьфу ты пропасть, — начал сердиться аль-Амин. — Ты путаешь меня, о Абу Сулайман! Кто, как не джунгары шли в его войске?
— Это потом! — отмахнулся рукавом старый грамматист. — А сначала он защитил Хорасан от их набега — а главное сражение случилось как раз у стен Фейсалы!
— Тьфу на вас и вашу путаную историю, — зевнул аль-Амин. — Ну так и что с того?
— Ну как же, о мой халиф, — всплеснул руками ибн Дурайд. — Они теперь называют его спасителем города, — и, понизив голос, добавил:
— И беспрекословно исполняют все его приказы.
— Угу… — прищурился халиф.
— А еще… — тут ибн Дурайд и вовсе перешел на шепот, — …они называют его новым Афшином.
— Кем? — округлил глаза аль-Амин.
Вот это новости!
— Афшином. Афшином ибн Кавусом. Парсы шепчутся, что в нерегиле возродился его дух. Мстительный, о мой халиф…
И старый грамматист сделал страшные глаза и прикрыл ладонью морщинистый рот.
Ах вот оно что… Мстительный дух Афшина. Что ж, это имя Мухаммад знал. Знал очень хорошо. Да и поискать нужно было человека в халифате, который ничего не знал бы о величайшем из полководцев аш-Шарийа, — и о том, как закатилась звезда его славной — и страшной — судьбы. Воистину, правильно сказал поэт:
Никто не властен спастись от того, что будет:
Смерть и днем придет, и ночью разбудит[6].
Со дня смерти Афшина прошло больше века, но его помнили — и каждый раз, когда его имя начинало передаваться из уст в уста, это было сродни явлению кометы на окровавленном небе.
Говорили, что халиф Умар ибн Фарис — да будет доволен им Всевышний! — казнил Афшина по ложному обвинению — князь Ушрусана не участвовал в заговоре принца Аббаса. И уж тем более не изменял истинной вере — потому что был и оставался язычником. Еще говорили, что, умирая в темнице, — Афшина по приказу халифа уморили голодом, — полководец проклял своих палачей, и то проклятие десятилетиями тяготело над Аббасидами, пока последний из них не сошел в могилу. Рассказывали, что при дворе халифов имя Афшина находилось под запретом — знать, не хотели будить спящее лихо… Впрочем, эти предосторожности не слишком Аббасидам помогли.
И вот теперь призрак из темного прошлого вновь тревожит покой верующих. А ведь они и впрямь похожи — нерегиль и Афшин. И тот и другой язычники, чужаки для всех. И так же, как Афшин, нерегиль либо плетет заговор — либо превращается в орудие заговорщиков: уж больно парсы вокруг него суетятся. А парсам лишь дай волю — они тут же отыграются за все прошлые обиды. В Ушрусане до сих пор ашшариты не селятся — после казни Афшина местные такие погромы устраивали, что пришлось армию посылать. А последний бунт — кстати, горцы подняли мятеж под кличем «Смерть убийцам!» — и вовсе удалось подавить всего несколько десятилетий назад, причем ценой большой крови…
Но как бы там ни было, даже если никакого заговора нет и в помине, нерегиль заслужил наказание по другой причине — причем по той же, что и Афшин. И тот и другой взяли слишком много воли — и слишком много власти. А такая власть может быть только у эмира верующих. Как правильно говорят парсы, «иль шах убивает — иль сам он убит».
— Новый Афшин, говоришь… — усмехнулся аль-Амин, поглаживая бородку.
Ибн Дурайд скорбно покивал — мол, такие языки у здешних твоих подданных, о мой халиф, метут как помело, незнамо что говорят и Всевышнего не боятся…
Ну что ж, настало время проучить гадину. Аль-Амин хлопнул в ладоши:
— Эй, Буга!
Начальник отряда его охраны, огромный тюрок по кличке Бык, вдвинулся в широкие двери зала. Разговоры стихли. Гости заерзали на подушках, испуганно поглядывая то в сторону аль-Амина, то на чудовищных размеров тушу гуляма.
Буга, красуясь, сложил на груди здоровенные, бугрящиеся мускулами ручищи.
— Приведите сюда Тарика, — сладко улыбнувшись, приказал аль-Амин.
— На голове и на глазах! — проревел гигант, неловко склоняя толстенную шею.
На самом деле, шея у Буги не гнулась — слишком коротка была для поклона — и тюрку пришлось нелепо присесть. Махнув рукой воинам, он выпятился из дверей.
В пиршественном зале стало очень тихо. Даже певички съежились и сидели испуганной стайкой, прижимая к себе лютни.
Аль-Амин с удовлетворением оглядел умолкших гостей. Люди отводили глаза, неловко поигрывая чашками или концами поясов. Шамс ибн Микал сидел теперь прямо, очень прямо, опустив враз осунувшееся лицо и ни на кого не глядя. Ага, боитесь, суки… Боии-иитесь… И правильно делаете. Он им сейчас покажет «господина». Он им сейчас покажет, кого они должны слушаться, чьи приказы исполнять.
