В комнату вошла незнакомая женщина.
Незнакомая ли? Стоило ей заговорить, как Марит тотчас же узнала этот низкий, хриплый голос, в котором было столько тепла.
— Марит, ты плачешь? Что случилось?
— Я не могу… ничего поделать. Я так счастлива! Так счастлива! Я не знала… что радость приносит такую боль!
«Да, — подумала Бенедикте. — Раньше ты никогда не испытывала радости. Ты вряд ли даже знала, что означает это слово: радость!»
— Она все знает.
Пристально посмотрев на Бенедикте, Кристоффер сказал:
— Что ты имеешь в виду?
— Марит из Свельтена помнит дословно все, что ты ей сказал. И если ты посмеешь убить ее несказанную радость, я убью тебя!
Кристоффер закрыл руками лицо, медленно опустился на стул в ординаторской.
— Но что же мне делать?
Она не отвечала. Но сердитое выражение ее лица говорило о многом.
Внезапно ему пришла в голову какая-то идея. Он схватил ее за руку.
— Бенедикте… Бенедикте, не могла бы ты…
— О чем ты пытаешься попросить меня?
— Я не знаю всех твоих способностей. Но не могла бы ты сделать так, чтобы Марит все это забыла? Загипнотизировать ее или что-то в этом роде?
Некоторое время она молча смотрела на него, и лицо ее было таким же сердитым. Потом повернулась и ушла.
— Я не могу опуститься до такого, — сухо произнесла она напоследок.
Кристоффер так и остался сидеть, не зная, что ему делать. Он был совершенно уничтожен ее словами.
Но его слова навели Бенедикте на одну мысль.
Теперь она знала, что ей нужно сделать.
Сначала ей нужно было попрощаться с Сандером Бринком. Это был ее последний день в больнице, на следующий день они с Андре уезжали домой.
Сандер не хотел отпускать ее. Ему хотелось, чтобы они остались до его выздоровления, чтобы он мог поговорить с Андре, найти контакт с собственным сыном. Но пока это было невозможно, мальчику не следовало входить в комнату, где совсем еще недавно свирепствовала инфекция.
Бенедикте же не могла долго ждать, ей нужно было домой. И он обещал писать как можно чаще и уладить дело с разводом сразу после возвращения домой. На этот раз он не намеревался выслушивать истерические вопли, у него не было пути назад!
На прощание он притянул Бенедикте к себе и держал ее так целую минуту, прежде чем окончательно отпустить.
— Передай привет Андре, — прошептал он. — Передай ему привет от человека, который больше всех на свете любит его, от его отца. О, Господи, как нам будет хорошо вместе, Бенедикте!
Полежав рядом с ним минуту, она встала и вышла из палаты с сияющим от счастья лицом.
Бенедикте пришлось ждать до позднего вечера, пока Кристоффер заснет на своем неудобном диване. Ему было явно не по себе, и она молча наблюдала все это. Любого мучили бы угрызения совести в такой ситуации, в которую он сам втянул себя.
Но наконец его дыхание стало спокойным и глубоким. Она осторожно, чтобы не разбудить Андре, встала с постели и остановилась в дверях гостиной. Свет уличного фонаря проникал в комнату, так что она видела лицо Кристоффера. С предельной осторожностью она подошла к дивану, села возле него и положила свои руки в нескольких сантиметрах от головы Кристоффера — по обеих сторонам от нее.
«Дорогой Кристоффер, прости меня за это, но ты сам подал мне эту идею, — еле слышно шептала она, стараясь проникнуть в его подсознание. — Ты знаешь, что я могу передавать свою волю другим, и теперь я делаю это на благо всем. Всем!
Обрати свое сердце к Марит! Это сделать совсем не трудно, фактически, твое сердце уже обращено к ней, просто ты об этом не знаешь. Ты ослеплен блестящей картинкой, совершенно ненужной тебе, мой друг и родственник. Открой свои глаза на истинное «я» Лизы-Мереты: у нее жуткие родственники, да и сама она ничем не лучше их, скорее даже хуже. Поверхностная, пустая, лицемерная, расчетливая — ты все это увидишь, стоит тебе только открыть глаза. Кстати, мне кажется, кое-что из этого ты уже увидел. Ты теперь находишься на пути от нее к Марит, но ты движешься слишком медленно, проклятый слепой козел!»
Она заметила, что в самом тоне ее внушения есть какая-то угрюмость, и прекратила гипноз. Слова ее должны были возыметь действие.
Ее последняя раздраженная фраза заставила Кристоффера беспокойно заворочаться на диване — и она тут же поспешила к себе в постель, пока он не проснулся и не застал ее за этим странным занятием.
Она сделала все, что было в ее силах. Остальное же было во власти провидения.
Кристоффер проснулся с головной болью. Неважное начало для трудного дня.
У него вырвался тяжкий вздох сожаления. Бенедикте должна была уехать. Ему же предстоял разговор с Марит. Как у него это получится? Но сначала он обещал Лизе-Мерете осмотреть с ней один дом, предназначенный для продажи.
Дом, предназначенный для продажи? Что она надумала? Она считает, что у молодого врача есть на это средства? Но она сказала, что ее отец добавит денег, если цена окажется не слишком высокой.
При мысли об этом Кристофферу стало не по себе.
Его планы изменились после того, как главный врач попросил его взглянуть на чудесным образом выздоравливающую Марит из Свельтена. Было самое время сделать перевязку и посмотреть, не затянулся ли на этот раз шов.
Кристоффер с трудом глотнул слюну. Он хотел взять с собой медсестру, но все медсестры были с утра заняты. И его последняя надежда на то, что в палате окажется медсестра, тоже пошла прахом.
Он оказался наедине с Марит. У него не было времени для того, чтобы хоть как-то обезопасить себя.
Конечно, он почти знал, что ему нужно сказать: правду! Сказать, что он просто хотел помочь ей, сделать ее счастливой перед смертью. Или же сказать, что он хотел ее просто подбодрить, вдохнуть в нее силы для дальнейшей борьбы (последнее было неверно, поскольку на ней явно уже лежала печать смерти).
Но как подобрать слова, чтобы донести до нее эту весть в наиболее безболезненном виде?
В особенности, когда навстречу тебе сияет с подушки чье-то лицо, когда чей-то робкий, застенчивый, смущенный взгляд — а видеть это уже само по себе является мукой — испуганно ищет твоего взгляда! Словно все, что он говорил ей, было всерьез, было правдой!
Она такая простодушная, эта Марит. Краем глаза он смотрел на ее худые руки, настолько истощенные, что жилы и вены просвечивали сквозь кожу. Несмотря на то, что она лежала здесь уже довольно долго, ее руки несли на себе отпечаток тяжелого повседневного труда. И он подумал о мягких ухоженных маленьких ручках Лизы-Мереты. Руки Марит были настолько худы, что выступали локти, а на шее просматривалась каждая жилка. Ее всклокоченные волосы рассыпались на подушке, но зубы по-прежнему сверкали белизной и в лице ее было нечто такое, что с самого начала заставляло его присматриваться к ней.
