Госпожа же Гертруда, не обращая ни на кого внимания, несла сына и легонько насвистывала под нос – то ли себе самой, то ли птичке, покорно сидевшей на ее плече.
Саурдаст тихо ужасался – сплошные отступления от ритуала. Церемония безнадежно разрушена. Тем не менее он внутренне был благодарен герцогине, когда молчаливая процессия, сделав круг, вернулась в крестильню. Да, старый книжник испытывал сильную усталость, но небольшая прогулка на природе все-таки успокоила его нервы. Саурдаст быстро расставил присутствующих по их местам и снова схватился за многострадальную книгу.
Герцогиня с превеликой осторожностью опустила Титуса между раскрытых страниц фолианта, и Саурдаст, превозмогая внезапную дрожь в ладонях, водрузил бесценный груз на предназначенное место рядом с купелью.
Остальное было делом техники.
– Я поместил тебя, – бойко зачастил Саурдаст, мигом отыскав место в книге, на котором была прервана церемония, – поместил тебя, наследник рек текущих, башен вековых, залитых солнцем садов и полей, всей славной истории Горменгаста – поместил тебя возле освященного незримым присутствием твоих далеких предков сосуда… Твоя жизнь только начинается, ты подобен едва-едва распустившемуся бутону. В твоей жизни будут еще весны, зима – будут радости и горести, беды и удачи… Но пока ты здесь – ты должен выслушать торжественное напутствие, что сопровождало в жизнь всех твоих почтенных предков и будет сопровождать твоих потомков…
Затем секретарь лорда Сепулкрейва передал бесценный сверток ожидающей тут же матери и, сложив ковшиком ладонь правой руки, погрузил ее в купель. Вынув руку из воды, старик плеснул освященной накануне жидкости на голову младенца…
– Отныне ты зовешься Титусом, – проговорил книжник торжественно. – Титус, семьдесят седьмой герцог Гроун, лорд Горменгаста. Да сбудется предначертание свыше, да приумножишь ты славу предков. Титус, пусть тебе во всем сопутствует удача!
Леди Гертруда передала младенца Саурдасту, а тот опустил его на руки нянюшки Слэгг. Теперь все шло как положено, и Саурдаст облегченно вдохнул напоенный тонким ароматом цветов воздух. Теперь можно было хоть немного расслабиться. Лорд Сепулкрейв заходил по комнате – за ним тенью следовал Флей. Свелтер, точно стряхнув задумчивость, засуетился – он предлагал присутствующим «откушать, чем Бог послал», зазвенел серебряными кувшинами с винами и настойками. Присутствующие послушно накинулись на яства – кто накладывал себе на тарелку закуски, кто наливал напиток. Однако же никто не посмел заговорить – иные смотрели задумчиво в окно, иные – просто себе под ноги. Только сестры-близнецы перешептывались и, не стесняясь, накладывали себе новые горы еды, с которыми быстро же и справлялись. Обе женщины старались как можно более полно насладиться благами жизни в этот памятный день – потому что знали, что впереди лежит очень долгий период, полный скуки и однообразия, так нужно провести сегодняшний день таким образом, чтобы потом было что вспомнить. Сам же повелитель Горменгаста, отец только что окрещенного Титуса, ничего не ел – на его лице застыло странное выражение. Свелтер обносил всех разными яствами, и когда он приблизился к лорду Сепулкрейву с подносом запеченных с заморскими приправами жаворонками, аристократ пренебрежительно дернул плечами – дескать, отойди. В глазах повара мелькнула злоба – он больше всего не любил пренебрежительного отношения к себе и своему труду.
Саурдаст теперь уже не терял контроля над собой – он на память знал все предписания обряда. Как только время приема пищи прошло, старик захлопал в ладоши, напоминая присутствующим, что теперь подошла вторая очередь церемонии. Саурдаст поставил госпожу Слэгг с младенцем на руках посреди комнаты, встал рядом с нею. Теперь каждый приглашенный на крестины должен был пройти мимо ребенка. Первым полагалось идти отцу мальчика. Лорд Сепулкрейв подошел к ребенку и глухим голосом произнес:
– Титус.
Шедшая за мужем леди Гертруда повторила имя сына, но ее голос звучал хрипло и почему-то, как показалось Саурдасту, зловеще.
За родителями пришла очередь и остальных – сестры герцога проговорили имя «Титус» разом, как и положено близнецам, доктор Прунскваллер пробормотал его невыразительно – он уже успел устать и жаждал отдыха. Фуксия процедила положенное, глядя при этом на украшавшую голову брата корону.
Наконец, после всех, по окончании церемонии приветствия это же сделал сам Саурдаст, пристроившись в импровизированную очередь за Флеем.
Нянюшка, державшая своего подопечного на руках, чувствовала странную растерянность. Присутствующие вышли из комнаты, как того и требовал обряд. В крестильне стало удивительно тихо – только где-то в углу билась в стекло муха. И неожиданно переживания последних часов разом нахлынули на старую няньку, и она громко разрыдалась.
– О, Боже мой, – плакала старуха, опустившись в кресло с высокой резной спинкой. – Мальчик, дорогой мой… Любовь к детям – не грех.
Закрыв глаза, нянюшка поцеловала ребенка в лоб. И вдруг госпожа Слэгг вздрогнула, ощутив чье-то прикосновение к своей руке. Тут же нянюшка открыла глаза и увидела… Фуксию. Как она тут оказалась?
– Я люблю тебя, – пробормотала Фуксия, обнимая старуху, и тут же, повернувшись к двери, через которую разошлись присутствующие на крестинах, с ненавистью выкрикнула: – Вы, мерзавцы, довели ее до слез!
Флей был обеспокоен – и тому были две причины. Во-первых, он был все еще под впечатлением от столкновения с шеф-поваром. И теперь камердинер передвигался по коридорам короткими перебежками, предварительно убедившись в отсутствии своего извечного врага. После унижения, которое перенес от него шеф-повар, рассуждал старик, тот непременно начнет строить козни. Возможно, он уже теперь замышляет что-то нехорошее… И потому Флей старался постоянно быть начеку. А поскольку известно, что всего все равно не предусмотришь, то он непроизвольно вздрагивал при каждом подозрительном шорохе.
Вторая причина беспокойства крылась в исчезновении Стирпайка. Это случилось еще две недели назад. Когда мальчишка случайно стал свидетелем разговора высоких особ, Флей уже не мог просто так отпустить наглеца – и посадил его под замок. Но когда он вернулся спустя двенадцать часов с миской картофеля и кувшином молока, комната оказалась абсолютно пустой. Сбежал! Вообще-то судьба собственно Стирпайка беспокоила камердинера меньше всего, но вот его язык… Старик опасался, что сорванец, возвратившись на кухню, все выболтает начальству. А уж Свелтер, разумеется, тут же постарается воспользоваться полученной информацией. Ему только дай такую возможность. И теперь Флей перебирал в памяти сказанные лордом Сепулкрейвом слова – те самые, что слышал Стирпайк. Старик взвешивал каждую фразу и напряженно размышлял, насколько она будет опасна для репутации хозяев замка. При условии, разумеется, что сорванец уже обо всем раструбил. Рассуждения и выводы повергли Флея в полное расстройство – как ни крути, а откровения о несомненном уродстве ребенка, сказанные его собственными родителями, сослужат недобрую службу не только самому Титусу, но и нынешним хозяевам Горменгаста. Значит, нужно любой ценой разыскать Стирпайка и запечатать ему рот – каким образом, Флей пока не придумал. Когда у камердинера выдавалась свободная минутка, он рыскал по замку, заглядывая во все уголки без исключения – но юноша как в воду канул.
