- Да так, потеряли во дворе одну штуковину.
Естественно, говорить ей о настоящих их с Сычом планах было недопустимо, хорошо еще, что Леонид вовремя сообразил, как отбрехаться.
- Не знаю, ничем помочь не могу.
Тем временем в середине Фестивальной неожиданно образовалась самая настоящая пробка – похоже, чертов ЗиЛ или окончательно сломался, или в кого-то въехал. Выглянув в окно, Леонид понял, что точно так же чуть поодаль стоит и встречная полоса, объехать не получится. А ближайший поворот на второстепенные улицы, как назло, уже за затором, так что придется стоять, хотят они того или нет.
- Ну и как вам наш город? – снова подала голос попутчица.
- Хорош. Атмосферный.
- Вообще, никогда до конца не понимала, что сейчас принято называть «атмосферным».
- Ну… Место, которое очень ярко выделяется из ряда других. Вот есть, знаете, города совершенно безликие. Не за что зацепиться взгляду, нюху и разуму. Сделал свои дела, по которым приехал, и покинул без всякого сожаления. А Серые Воды имеют свое неповторимое лицо. Причем даже нельзя определенно сказать, какая часть города может этим лицом называться. Набережная? Центр? Кувецкое поле? Может, больничный район? Промзона?
Юлия поморщилась.
- За промзону не скажу, бывала там буквально пару раз. А больничный район – редкостный гадюшник с текучкой населения, потому что нормальные люди там надолго не задерживаются, а среди коренных – одни гопники и дегенераты. Туда вообще лучше не ходить. Резервация, так сказать.
- Ну да, с больничным я перегнул, меня вон и Сыч предупреждал, чтобы я туда без большой нужды не совался. А вам самой что больше нравится? Что посоветуете посмотреть?
- Ммм… Комриху…
- Мы там дом снимаем, так что Комриху я знаю.
- Я думала, вы у Егора Ахмелюка остановились…
- Ага, держи карман шире. Ахмелюк в принципе гостей принимать не способен, если эти гости не коты. А даже если бы и был способен, мы все равно нашли бы себе отдельную хату, потому что всем своим табором на голову человеку сваливаться – как-то неприлично это. Если бы Сыч один поехал, может быть, но нас же трое.
Затор наконец стронулся с места – то ли ЗиЛ завелся, то ли кто-то его взял на буксир. Радость, впрочем, была недолгой: через двадцать метров все опять остановилось.
- Расскажите лучше о себе. – предложила Юлия. – Вы вот меня домой везете, а я не знаю даже, как вас зовут.
- Леонид. Леонид Грачев. Звать лучше полным именем, от короткого меня воротит. От «выканья», кстати, тоже.
- Юлия Камелина. - представилась она. – «Выканье» тоже не люблю. Ну что, на «ты»?
- Ага. Вы не родственница этой вашей местной певице?
- Двоюродная сестра. Дружим, впрочем, крепче родных. Как-нибудь вас познакомлю, если хотите, конечно.
- Если у нее еще не взыграла звездная болезнь – с удовольствием.
Юлия рассмеялась.
- Бог с вами, какая звездная болезнь? Ты ее хотя бы видел? Как это существо может зазвездиться? Она же прелесть, ангел во плоти, откуда в ней такому взяться?
- Видел по телику как-то раз, по вашему местному каналу. Что, действительно ангел?
- Конечно. А даже если бы им и не была, то все равно зазвездиться бы не вышло, так? Ее знают только здесь, ну, еще в соседних областях – в Нижегородской там, Кировской, Костромской, в Ярославле она тоже была весной… В Марий Эл ездила в начале июня. А так – больше нигде. И ездит даже не по областным центрам, а по районным, кроме Ярославля. До больших городов не пробилась пока.
- А почему перышко именно воробьиное, а не, допустим, орлиное, сычиное или синичье? – выскочил из Леонида дурацкий вопрос, но слово-то не воробей и не сыч, вылетело – не поймаешь. «Воробьиное перышко» - так называлась песня, прославившая Ирину Камелину. Подсмеиваясь над товарищем, Леонид иногда грозился написать песню под названием «Сычиный клюв» и отправить Камелиной.
- Ну, я не знаю… Это лучше у нее спросить. Или у автора текста, хотя до нее ты вряд ли доберешься, она очень закрыто живет.
- А вы чем занимаетесь? Тоже поете?
- Мы же договорились не выкать. – Юлия закатила глаза. – Нет, я не пою. Ни слуха, ни голоса, ни терпения, да меня музыке и не учили.
- Печально. Тембр приятный.
- У Иришки еще приятнее, но это ладно. Чем я занимаюсь? Ну, грубо говоря, фрилансом. Подробно – рассказывать долго, это потом как-нибудь. А ты?
- Ремонтом бытовой техники, в мастерской работаю в Нижнем. У нас с Сычом отпуска почти совпали, я и поехал сюда за компанию. Не люблю в отпуске дома сидеть, а курорты меня тоже не интересуют. Только, бога ради, не суй мне сейчас свой сломанный тостер, кофеварку или что там у тебя!
- Конечно, не буду. – Она посмотрела на него в упор и тепло улыбнулась. – А хочешь быть безработным?
- Гм, зачем? Жрать-то надо на что-то, да?
- Просто найди себе ту работу, которую даже не будешь воспринимать как работу, которая и так является делом твоей жизни, и ты станешь безработным в хорошем смысле слова.
- Есть такая. Только никто за нее не платит. Ну, в смысле, столько, чтобы на это можно было жить.
- А сколько тебе нужно для жизни?
- А тебе в колготках не жарко? – фыркнул Леонид. – Давай не будем задавать друг другу глупые и бестактные вопросы. Надо много. Краеведением таких денег не заработаешь, там вообще одни траты.
- Почему же этот вопрос бестактный? Бестактно было бы спросить меня о менструальном цикле, и то условно. А так – ну, немного жарко, но я уже привыкла, я с голыми ногами на улицу никогда не высовываюсь. Если совсем уже дикая жара, двадцать семь и больше – длинная юбка в пол. А брюки не люблю.
- Это дикая жара у вас? У нас в Нижнем в этом году в апреле двадцать семь было.
- Не было у вас там двадцать семь. Рекорд апреля в Нижнем очень хилый, двадцать шесть и три десятых. Лохматого 1970 года и до сих пор не побит. Даже в Сыктывкаре больше. А вот здесь было именно что двадцать семь.
- Ну откуда ты все знаешь, а? – застонал Леонид.
- Я пугаю тебя этим?
- Немного да…
- А ты не бойся. Никогда не надо бояться знания, - заключила Юлия.
- А у вас в Серых Водах рекорд апреля сколько?
- Двадцать семь и семь. Пасха девяносто пятого года. Она тогда выпала на 23-е число. А в этом году было двадцать шесть и семь. Градус не дотянули.
Тем временем затор наконец-то стронулся с места, хотя и скорость потока была небольшой.
- Хорошо как, прохладнее становится с каждым днем, осень скоро… - мечтательно говорила Юлия. – В этом году лимит жары уже закончился, по-моему…
- Ну и что хорошего в осени? Только не надо мне про «пушкинскую осень», это не осень еще, просто конец лета.
- Нет, ты прав, я именно про позднюю осень, конец сентября, октябрь… Ноябрь у нас уже зима, по крайней мере, по нормам так положено, хотя последний холодный ноябрь был, когда я еще в школу не пошла. А что хорошего? В такую погоду хорошо думается. Ничто не отвлекает. На улицу нос не высунешь, но и трястись, как согреться или охладиться, не нужно.
- И как на такое положение вещей домашние смотрят? – удивился Леонид.
- А никак, я живу одна. Если хотел спросить про мужчину, то его нет. Если причислил к розовым, то тоже мимо.
- Слушай, ну как ты предугадываешь вопросы? Я, конечно, мог хотеть спросить что-то другое, может, даже бестактное, типа «почему ты не красишь волосы», но ты идешь, так сказать, проторенным путем и почему-то не ошибаешься.
- Ты более типичен, чем я. – Она улыбнулась. – Спрашиваешь, в общем-то, вполне предсказуемые вопросы. Насчет волос: этот цвет, который обычно считают цветом серой мыши, просто входит в мой внешний образ. Я не собираюсь изображать роковую женщину, мне это не нужно.
- Который дом? – вернул ее Леонид с небес на землю, включая правый поворотник – они поворачивали на Рыбацкую.
- Двадцать девятый. Одна половина зеленая, другая синяя, верх желтый, наличники большие, резные и белые.
- И что означает образ, который предполагает такой… гм… неброский цвет волос?
