Теперь ясно, отчего Итемпас убил Энэфу. За одно лишь право заполучить эту красоту.
— Вас не забавляет услышанное? Что мы можем быть столь же эгоистичны и горделивы, как простое человечество? — Голос Ньяхдоха охрип, словно грозясь сорваться. Эта перемена почти не затронула меня. Я так и не могла отвести от него глаз. — Знаю, мы сотворили вас по образу и подобию нашему. И мы виной всем людским порокам и изъянам.
— Нет, — сказала я наконец. — Ч-что меня на самом деле удивляет… так это ложь за ложью, которую мне упорно вешают на уши.
— Я ожидал от Дарре большего. Они бы могли и лучше озаботиться охранить истину. — Он наклонился ближе. С медленной, вкрадчивой грацией. Что-то хищное мелькнуло в его глазах — из меня, зачарованной, вышла лёгкая добыча. — Не все народы, в конце концов, поклоняются Итемпасу по доброй воле. Эн'ну могли бы и знать, на худой конец, старые обычаи.
Я думала также. Голова закружилась, стоило мне сжать серебряную подвеску. Знаю, когда-то и мой народ был еретиками. Оттого амн и прозывают нас (и нам подобных) — тёмными: мы приняли учение Пресветлого лишь в испуге за наши жизни, когда Арамери пригрозили Дарре уничтожением.
Но что подразумевает Ньяхдох? Что кто-то из моего народа с самого начала знал истинную причину Битвы Богов — и скрывал от меня? Нет. Я не могла… не хотела верить… в это… Предательство.
Обо мне всегда шептали разное. Сомневались. Тревожились. Амнийские волосы. Амнийские глаза. Амнийская масть. Амнийская мать. Не Арамери ли воспитала она? Я сражалась. Долго и трудно; лишь бы завоёвывать уважение моего народа. Думала, что смогла завоевать.
— Нет… — прошептала едва слышно. — Бабушка сказала бы мне…
И в правду сказала бы?
— Так много тайн окружают вас. — Шёпот раздался у самого уха. — Так много лжи тенетами сплетается вкруг. Следует ли мне разорвать их для вас? — Ладонь легла на бедро. У меня не было сил отшатнуться. Щека коснулась моей, горячее дыхание рядом заставило нервно облизнуть губы. — Вы хотите меня.
Я бы задрожала, но дрожь и так уже охватывала трепещущее тело с головы до ног.
— Н-нет.
— Так много лжи. — На последнем слове чужой язык ласкающе скользнул по моим пересохшим губам. Я дрожала всем телом, ровно вытянутая и готовая вот-вот оборваться струна; беспомощный всхлип — вот что мне оставалось. Я снова видела себя на зелёной траве, подчинившуюся, придавленную сильным мужским телом. И на кровати — той самой, где сейчас сидела. Сломленную, он брал и брал меня раз за разом — в матушкиной постели. Жестоко. Безжалостно. Силой. И я не владела им и не властвовала его. Как… как я вообще осмелилась даже представить, что у меня хватит на то сил? Он пользовал мою беззащитную плоть, а я рыдала от страха и желания. Я была его, и он пожирал меня. Куда делось моё благоразумие? Пало, разодранным в сочащиеся ужасом ошмётки, — и Владыка наслаждался, поглощая их один за другим. Один за другим.
А вместе с тем — накрыло ясное озарение — паду, уничтоженная, раздавленная, и я сама. И более того — буду наслаждаться каждой секундой своего падения.
— О, боги… — Вся ирония клятвы улетучилась от меня. Потянувшись, я утопила руки в тёмном ореоле, обволакивающем падшего. Прохладный ночной воздух овевал разгорячённую кожу; я ожидала, что пальцы просто пройдут сквозь пустоту, ничего не ощутив. Но неожиданно натолкнулась на твёрдую плоть, тёплое человеческое тело, ткань одежды. За последнюю, как слабый отголосок реальности — опасной реальности, — я и уцепилась со всей остававшейся у меня силой. Так трудно было сдержаться и не прильнуть к нему. — Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, о боги, не надо… не надо… пожалуйста…
Он по-прежнему маячил передо мной. Дыхание щекотало кожу. Он улыбался.
— Разве это приказ?
Я задрожала ещё сильней: от страха, желания — и борьбы с ними.
Последнее, наконец, принесло плоды, — мне удалось отвернуться. Прохладное дыхание прошлось вдоль горла; я ослабла, тело жаждало всех, даже самых интимных ласок. Никогда ещё в своей жизни я не хотела — так не хотела — стоящего предо мной мужчины, как сейчас. И никогда ещё так не страшилась.
— Пожалуйста… — взмолилась я снова.
Он едва-едва коснулся в поцелуе жилки под горлом. Как ни старалась я не сдержать стона, то было превыше. Тело жаждало его поцелуев. Бредило им.
Вздохнув, он неожиданно отстранился, встал и отошёл к окну. Ещё минуту нити его силы обвивали меня; я почти забылась в этой непроглядной тьме. Но потом — нехотя, с ленцой — дали мне волю, вернувшись к хозяину (аура того вернулась в привычное беспокойное колебание).
Рухнув на колени, я сжала себя за плечи. Единственное, чего я жаждала, — остановить наконец эту проклятую дрожь.
— Твоя мать была истинной Арамери. — Спокойный голос прервал мои усилия.
Подобно внезапной пощёчине, признание потрясло меня настолько, что я пришла наконец в себя. Желания тела боле не властвовали надо мной.
— Она являлась всем, чего только хотел Декарта, и даже больше, — продолжил Владыка. — Пусть цели их и рознились, но в остальном, Киннет, как никто другой, была под стать своему отцу. Он любит её до сих пор.
Я сглотнула и поднялась, пошатываясь. Ноги держали плохо, но я заставила себя выпрямиться — толчком, через силу. На одних бессознательных интинктах — и чувстве воли.
— Тогда почему он убил её?
— Думаешь… он?
Я было открыла рот — потребовать объяснений. Но Ньяхдох опередил меня, обернувшись. Свет, просачивающий из окна, окутывал весь силуэт падшего. Кроме глаз. Я ясно узрела их. Чёрные как оникс. Мерцающие неземным знанием. Сверкающие расчётом… и затаённой злобой.
— Нет, моя милая, маленькая пешка, — отчётливо произнёс Владыка Ночи. — Моё дорогое ничтожное орудие. Больше никаких тайн, выложенных бесплатно. Только заключив союз. Для твоей же безопасности — и нашей тоже. Мне поведать условия? — Я знала, как-то, но знала, что улыбка вновь корёжит его губы. — Да, думаю, ты не против их услышать. Мы хотим твою жизнь, моя милая, сладкая Йин. Вручи её нам — и получишь все ответы, какие пожелаешь, а заодно и шанс на месть. Ведь этого, только этого ты жаждешь по-настоящему, не так ли? — Мягкий, жестокий смешок. — Ты куда больше Арамери, чем кажется Декарте.
Меня снова затрясло. Но на сей раз — уже не из страха.
Как и прежде, он исчез — вначале видимо, и лишь многим позже — окончательно выветрившись ореолом ауры. Когда чувства подсказали, что его боле нет в комнате, я отложила матушкины вещи и тщательно прибралась, чтобы скрыть здешнее своё посещение. Я хотела было оставить себе, сохранив, серебряный кулон; но зашла в тупик, где бы найти безопасное место для тайника. В голову не приходило ничего лучше шкафчика, где тот и прежде пролежал десятилетиями, ненайденный. Нетронутый. Так что туда я его вернула. А вместе с ним — и письма.
