Почти каждый раз на встрече обеими сторонами назывались имена отступников, за исчезновение которых из мира живых святая церковь и «Молот» не будут преследовать убийц, а сообщество чародеев не станет мстить. Список этот редко бывал длиннее пяти-десяти имен.
Таким его представили и теперь. Ничего неожиданного.
Вот только одно имя оказалось в двух списках сразу. «Лазарус, епископ Страсбургский» – в церковном; «Лазарус, чернокнижник из Страсбурга» – в списке Грауторма. И разумеется, описание, каков собой этот Лазарус, совпадало до мелочей.
Малефик-ведун Гуннар и иерарх Рихард фон Урталь переглянулись, торжественно встали и обменялись крепким рукопожатием. Подробности, что последовали затем, были, конечно же, важны для дела в целом, но намного уступали самому мгновению искреннего единодушия двух враждующих сторон, не способных к мирному сосуществованию. И последнее – не обоюдное их заблуждение, а непреложный факт.
Увы.
* * *
Зачем в крошечном городке, что, по чести сказать, и не был-то городом, сиречь огороженным стеной поселением (нельзя же считать стеной покосившийся забор, местами вовсе замененный простым плетнем!), возводили массивный кафедральный собор, какой стоял далеко не в каждом из крупных городов Европы? На весь Лоррейн раньше было только два храма такой величины – в древнем Лудуне и в пограничном Страсбурге, – однако ни народ, ни правители не проявляли никакого желания строить еще один. Оно конечно, у простого люда никто особенно не спрашивает, но все-таки мудрые правители обычно знают, чего бы хотелось их подданным. Это не значит, разумеется, что все желания подданных подлежат незамедлительному выполнению – подобной ереси ни один безумец даже не вообразит, не говоря уж о том, чтобы высказывать такое предположение вслух.
Однако неполных шесть лет назад началось усердное строительство. Побив все мыслимые рекорды скорости, за этот срок зодчие подняли храм; правда, уступавший лудунскому и страсбургскому, не говоря уж о кельнском, трирском или мюнстерском, однако значительно превосходивший любую обычную церковь или святилище. Собор Святого Тристрама, так его желали назвать. Трудно судить, насколько там святым по церковным канонам был рыцарь Круглого Стола Тристрам-Тристан (каковой и рыцарем-то в нынешнем понимании этого слова очень навряд ли являлся), но название наверняка должно было прижиться. В конце концов, чем это хуже храма Святого Юргена в Линце или собора Святого Теобальда в Трире?
Строительством командовал тот самый Лазарус, епископ Страсбургский, он не раз до того выражал желание оставить шумную епархию и поселиться где-нибудь на отшибе, но не имел склонности к монастырскому отрешению от мира. Судя по всему, тристрамский собор и должен был стать этим «отшибом». Средства для постройки Лазарус, что самое странное, в основном изыскал сам, обращаясь к распорядителям церковной казны в Альмейне и Италии лишь по мелочи, лоррейнскую же казну и вовсе потревожил только в самом конце. Причем «изыскал» отнюдь не значит «временно ввел подушную подать по всей епархии до завершения строительства». Где епископ взял такие деньги, навсегда осталось загадкой.
Впрочем, и недоумевать-то об этом стали лишь после непонятного исчезновения Лазаруса в глубинах им же отстроенного собора.
Да и ответ искать как полагается начали несколько поздновато – когда тот же самый собор, сам сгинув невесть куда, стал могилой для Леорикса и Изельде, не упоминая уж о полутысяче простых жителей Тристрама и округи, и полусотне гвардейцев Лоррейна…
* * *
Поздним вечером того же дня, когда исчез собор, Адрея распахнула дверь «Подсолнуха», метнула два кратких взгляда, точно вырвав из всех сидящих Ангуса и Алана, развернулась и вышла. Капитан и разбойник переглянулись, вскочили и выбежали наружу.
– Пошли, – кратко заявила ведьма.
Куда – спрашивать ни тот, ни другой не пожелали, потому что уже который день сидели как на иголках. Оба были готовы ко всему, и буквально не расставались с оружием и броней (последнее, правда, больше касалось Ангуса, менестрель и щита-то не носил).
Направлялись они, однако, не куда-то за пределы Тристрама, а к хорошо знакомой кузне. Хризвальд зачем-то вытащил наружу наковальню и переносной горн и вовсю качал мехи, раздувая пламя. Рядом в темноте угадывались еще двое, но лица их были скрыты.
– Вы, видевшие начало, – нараспев проговорила Адрея, – жаждете ль зреть конец?
– Пчелам, лишенным жала, более жизнь ни к чему, – сипло отозвался из темноты Пепин.
– Тем, кто способен помнить, лучше уйти во тьму, – прозвучал хриплый, с надрывом женский голос – старой Марги, которая грузно опиралась на плечо лекаря.
– Нет у предавших дом свой права носить венец, – завершил Грызь и дважды грянул молотом о наковальню.
Точнее, по тому, что на ней лежало, – в темноте не было видно, над чем именно столь усердно трудился кузнец.
Взгляд ведьмы уперся в Алана. Менестрель не очень-то знал, что и почему должен сказать, однако слова пришли сами.
– Вы, видевшие начало, двери откройте нам!
– Руки сильнее стали, дух горячей огня, – одобрительно отозвалась Марга и закашлялась.
Но кашель не мог заглушить слов Пепина:
– Сильный – войти не сможет, силой к себе маня.
– Те, кто играют ложью, счет не ведут годам, – отрезала Адрея.
И ее взгляд на сей раз кольнул Ангуса. Тот не колебался, хотя никогда не был стихотворцем.
– Вы, видевшие начало, дайте нам свет в пути!
– Вы, видевшие начало, тьме отведите глаза! – подхватил разбойник, начиная чувствовать себя участником непонятного спектакля. При всем том кошмаре, что уже случился и еще ждал впереди – здесь и сейчас этот странный спектакль Алану даже нравился.
– Мертвыми иль живыми – мы не свернем назад! – рявкнул гвардеец, для пущего эффекта кладя руку на рукоять топора.
– Знающим свое имя – можно вперед идти, – кивнул кузнец и ударил так, что расколол свою наковальню.
Молчание было почти осязаемым. Хризвальд наклонился, что-то нащупал в темноте, облегченно фыркнул и несколько раз процарапал по этому «что-то» ногтем, твердым, как нож.
– Возьми, – проговорил он уже обычным своим голосом, вложил Ангусу в левую руку горячую металлическую пластинку и заставил его сжать кулак. Острые края врезались в ладонь, гвардеец поморщился. – Сильнее, – приказал Грызь и сам сдавил руку капитана гвардии. Боль стала еще сильнее, металл словно въедался в кожу… и нагревался, прижигая рану.
– Достаточно, – заметила наконец Адрея. – Посмотри.
В центре ладони Ангуса сиял металлический овал размером с венецианский цехин. Ночью, в слабых звездных лучах, он казался серебристым. Гвардеец несколько раз сжал и разжал кулак; металл не отставал от кожи, он был теперь един с нею, оставаясь, однако, металлом. Боль не исчезла, но стала настолько слабой, что ее можно было вовсе не замечать.
