Эргис достал какую-то тряпку, скупо плеснул воды из фляги, и я кое-как протёр лицо.
— Слышь, Учитель, ты не сердись, а?
— За что?
— А я б рассердился!
Я не сердился даже на жеребца. Собрал поводья, нащупал ногою стремя и кое-как забрался в седло. А треснулся я неплохо. Эргис поехал вперёд. Молчал, молчал и вдруг обернулся:
— Одного в тебе не пойму: как это ты всюду свой? Вроде без разницы тебе — локих там, или последний мужик. И что чудно: говоришь-то по-разному, а все одинаковый.
— А мне и правда всё равно. Я людей не по званиям ценю.
— Не обидишься, коль спрошу?
— Смотря что.
— Вот победим… ты что будешь делать?
— Спроси что полегче! Чего это вдруг?
— Да так. Глянул тебя в деле… похоже, что мы одного поля ягоды — тихо нам не жить. В своих-то землях ты чем жил?
— Я же вам ещё в первый день исповедался. Наукой.
— А я вот засомневался. Больно ты драчливый, чтоб над книжкой сидеть.
— Моя наука — это не только книжки. Жестокая штука — не хуже войны. Все заберёт — и досуг, и друзей… даже жизнь, если понадобится.
— А на кой черт?
— Для людей. Понимаешь, наука — если в добрых руках — она очень много может. Накормить голодных, согреть озябших, вылечить больных. Остановить реки, раздвинуть горы, за час одолевать многодневный путь…
— А коль в худых?
— Ещё больше. Уничтожить все живое на свете — чтоб и трава не росла.
— А бог?
— Что бог?
— Спит он, что ли, покуда вы, чародеи, дерётесь?
— Знаешь, Эргис, чего-то мне кажется, что богу на нас наплевать.
— Ты это брось! Есть ещё царствие небесное!
Я даже коня остановил.
— Эргис, а ты что, надеешься туда попасть? Может, мы хоть одну священную заповедь не нарушили? «Не лги, не убий, покоряйся господину своему. Не возжелай чужого добра, наследуй долю свою и остерегись её менять». Что там ещё осталось?
— Да ну тебя! Говоришь, как враг господа нашего!
— Ладно, Эргис, извини. Зря я так.
— Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?
— А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по-моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерёшься… нет, чтоб сидеть да терпеть, что тебе бог определил.
— Учитель!
— Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.
— И верно, хватит. Дурацкий разговор.
— И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?
— Давно загубил, — ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.
К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.
— Эх, мать моя! — сказал Эргис. — Опять в лесу ночевать!
— В доме переночуем. Только смотри: никому!
Почуяв жильё, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.
— Сыночек! — простонала она, вылетая из двери. — Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?
— Друг со мною, матушка.
— Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.
— Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по-человечески.
Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошёл не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.
— Сейчас, сынки, сейчас! — тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:
— Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!
— На черта.
— Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!
Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.
— Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги-то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.
— А ты?
— А я что? Пусть ходит, все не одна.
— А Суил?
— Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невесёлая. Посидим, потолкуем, а то всплакнём по бабьему обычаю. Ты-то хоть надолго?
— Не знаю, матушка. Придётся тебе ещё потерпеть.
— Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?
— Я бы и рад, матушка, да дело — не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?
— Ох, горе ты моё! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать-то вас прикажете?
— Эргисом мать-отец нарекли.
— Откуда ж будете?
— С севера, — ответил он уклончиво.
— Матушка-то ваша тоже, небось, ждёт да горюет?
— Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.
Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…
— Сынок, а ты хоть сколько-то дома поживёшь?
— Нет, родная. Только на ночь завернул. Потерпи.
Мать вздохнула и принялась готовить постель.
Заснул я мгновенно, но несколько раз просыпался и видел, что мать ещё сидит у стола. Согнувшись, она в зыбком свете лучины чинила и чистила нашу одежду, порой прижимая к лицу мой пропотелый тапас.
Уезжая, я попросил мать передать Ирсалу, что мне надо увидеться — он знает с кем.
…Сегодня удивительный день. Отпустив охрану, мы с Эргисом, Суил и Баруф входим в невзрачный храм у Саданских ворот.
Блестят глаза Суил, разрумянились щеки, радость и испуг на любимом лице. Эргис ухмыляется, Баруф совершенно спокоен, а я совсем оглох от ударов сердца.
Итилар Бэрсар, сын Агира Бэрсара и Ниис Коэлар, рождённый в Квайре, берет в жены Суил, дочь Гилора и Зиран, крестьянку.
— Кто знает этого мужчину и эту женщину? — сурово спрашивает старый священник.
— Я знаю эту женщину, — говорит Баруф.
— А я знаю мужчину, — объявляет Эргис.
— Готовы ли вы присягнуть, что по доброй воле, без корысти и принуждения они избрали друг друга?
— Да, — объявляют они в один голос.
И вот уже клубится над алтарём дымок курений, и, протянув над ним руки, мы с Суил читаем молитвы. Суил запнулась, глядит на священника, ожидая подсказки, а Эргис лихо подмигивает мне. Вот уже красный шнур связал наши руки, и звучат последние, самые главные, слова обряда:
— Отныне путь ваш един, и судьба ваша едина. В беде и в радости, в веселии и в печали, на земле и на небе…
А потом мы скачем по спящему городу; радостен гулкий стук копыт, эхо мечется в щелях улиц. Сквозь ночь, сквозь тьму, сквозь средневековье мчимся мы, и город, и мир, и счастье принадлежит только нам.
