Женщина не шевелилась, и он понял, что говорит, не отрывая взгляд от ее груди. Покраснев, Хасмаль заглянул ей в глаза и понял, что она прекрасно знает, куда он смотрит… и что подобное внимание доставляет ей удовольствие. Чувствуя себя сущим олухом и идиотом, Хасмаль уставился на свои руки и, чтобы переменить тему, спросил:
— А что мне придется делать все это время?
Алариста не ответила. И, подняв кверху взгляд, он увидел на ее губах тень улыбки, а в глазах тлеющие огоньки. Низким мурлыкающим голосом она сказала:
— Я придумаю тебе занятие.
Кейт шла по улице Чистых Ключей рядом с Типпой; свита из солдат, одетых слугами и низшими чиновниками, следовала за ними. Предполагалось, что они занимаются покупкой шелков и стеклянной посуды для приданого Типпы, однако истинной целью было просто показаться, убедить Доктиираков и Сабиров в том, что Семья Галвеев ничего не подозревает и завтра вступит в свадебную ловушку, когда зазвонят колокола в час Сомы.
Типпа, бедное несмышленое дитя, по-прежнему не подозревала ничего плохого. Ей сказали, что ночью прибудут на аэрибле ее родители и другие видные члены Семейства — после посвятительной службы, а пока приехали только дальние родственники из Гофта и колоний. Историю сию она восприняла как священное писание и старалась проводить свое время в беседах с этими «родственниками» — к всеобщему удивлению. Так Кейт удалось сделать сразу два дела: убрать ее подальше от общества и только что прибывших солдат, нуждавшихся во времени для решения стратегических вопросов.
Таким образом возник и этот поход за покупками, увенчавшийся приобретением пяти рулонов синего словно сапфир шелка, сотни красных как рубин кубков из дутого стекла, стоивших, с точки зрения Кейт, невероятную сумму, и, наконец, набора серебряных графинов, изображавших щенков леопарда, который Типпа объявила драгоценным, а спутница ее сочла просто смешным. Заодно Кейт приобрела жуткую головную боль, отчасти возникшую в результате ее попыток противиться волнам зла, не ослабевавшего, нет, а еще более сгустившегося после приема в честь Дня Именования. Отчасти, впрочем, боль эту можно было объяснить голодом: Кейт успела только позавтракать, да и то на самом рассвете. Обращенное к Моссту заклятие уже звучало на улицах, и стоявшее в зените солнце пекло голову.
Благоухание мяса, хлеба, пирогов и других деликатесов наполняло улицу Чистых Ключей от одного конца до другого; лавки торговцев шелком, менял и ремесленников чередовались с пекарнями, рыбными лавками, от питейных домов пахло медом, и, нюхом ощущая все новые и новые соблазны, Кейт решила, что озвереет, если вот-вот не перекусит.
— А ты не хочешь пирожка? — спросила она у Типпы, уже успевшей отворотить нос от питона на вертеле, от попугаев, зажаренных в собственном соку, от начиненного кукурузой и сладким ямсом отварного пеккари, источавшего неземной аромат, как показалось Кейт.
Типпа вновь исторгла тяжкий вздох, означавший скорбь по поводу того, что ее окружают идиоты.
— Кузина, разве ты не понимаешь? Я просто не могу есть в подобных местах. В этом городе мне предстоит быть адратой, а однажды я, возможно, сделаюсь параглезой, и мне не подобает есть на улице, как простолюдинке.
Кейт разглядывала превосходный обсыпной манговый рулет, восседавший на прилавке одной из самых обыкновенных харчевен, не собиралась мириться с новой неудачей лишь потому, что ее кузина считала, будто употребление простой пищи не подобает ее новому положению, — которого ей не суждено было достигнуть. Поэтому она сказала:
— А вот меня в дипломатическом корпусе успели научить, что если ты хочешь добиться любви своего народа, нужно уметь самой демонстрировать свою симпатию к этим людям. Можно ли придумать лучший способ для начала, чем разделить с ними еду?
Типпа, хмурясь, посмотрела себе под ноги, и Кейт увидела, как зашевелились ее губы. Наконец она перевела взгляд на спутницу.
— А ты уверена, что, попробовав уличной пищи, мы не покажемся… принадлежащими к простонародью?
Кейт изобразила на своем лице искреннюю уверенность.
— Безусловно.
За молчанием последовал новый вздох.
— Ну что ж, тогда перекусим. Я уже ощущаю голод.
Встав в очередь за рабочими, торговцами и продавщицами, они купили себе по прекрасному пирогу, а солдатам взяли каких-то печений. Потом отправились в другую лавку — есть нафаршированных попугаев. После, в медоварне, выпили крепкого красного меда, поданного в посудинах из листьев дерева бассо, скрученных конусом и склеенных воском. Кейт восхитила сама идея расходуемых стаканчиков — до сих пор во всем Халлесе ей ничего не понравилось. И наконец, прежде чем посетить последнюю лавку шелкоторговца на этой улице, они зашли в ледяную лавку. Льда в Халлесе было еще меньше, чем в Калимекке, потому что его приходилось доставлять не просто с гор, но из чужих земель, и цены, написанные мелом на доске продавца, казались воистину астрономическими. Однако полуденная жара делала мороженые сласти неотразимыми для обеих девиц, и Кейт в приступе благородства купила себе и кузине — а также всем поддельным чиновникам и слугам — по небольшой чашечке скобленого льда, смешанного с фруктовыми соками и медом. Наслаждаясь лакомствами, они стояли возле стены дома, пытаясь укрыться от солнца, и тут Кейт вдруг почувствовала, что за ней наблюдают. Она слегка насторожилась, но сумела ничем не выдать своего подозрения. Конечно, они с Типпой естественным образом привлекали внимание, однако здесь речь была не о том.
Он находился где-то в толпе. Тот, другой Карней. Тот, которого она встретила и воспылала страстью.
После их расставания она постоянно ощущала его присутствие. Кейт чуяла сквозь каменную стену, как он ходит возле посольства, пытаясь увидеть ее. Иногда даже посреди ночи сердце ее начинало колотиться, напоминая всего лишь о его существовании. Ее притягивало к нему — как если б он был железом, а она магнитом. Иногда нечто таинственное, находящееся за пределами ее знаний и представлений, пробуждало в ней желание, вопреки тому, что подобные чувства — как ей хорошо было известно — являлись предательством интересов Семьи. Этот Сабир рождал в ней голод, в котором она не могла признаться и которого не смела утолить. Неизвестный был для нее и бальзамом, и ядом, и даже размышления о подобном чувстве были столь же непростительны и притягательны, как Переход.
Теперь он был близок… не в пределах досягаемости чутья, разве что ветер дул навстречу ему, — но настолько близко, что она начинала уже ощущать, как внутри ее тела рождается новый безумный голод. Животная страсть, пояснила себе Кейт. Похоть Карнеи, слабость ее второго, нечеловеческого «я». Нельзя вести себя как животное.
