Герцог пришел в сознание только в поместье Леруа. Там нашелся лекарь, пожилой солидный эллонец, за чье мастерство Леруа ручался головой; мэтр и сам внушал доверие уже одним своим видом. Сопровождал его молоденький ученик. Мэтр Беранже выслушал короткий рассказ Рене, озадаченно покачал головой и приказал своему ученику и слуге обмыть и переодеть освобожденного узника. После внимательного осмотра лекарь, помрачнев, велел выйти вон всем посторонним, кроме Рене и Кесслера, который так и не отходил от Реми ни на шаг, даже пытался помогать ученику лекаря, по виду — своему ровеснику. Рене стоял у окна, стараясь не думать о том, что увидит, когда мэтр Беранже срежет повязки. Неприятного, мясного оттенка занавеси едва заметно колыхались от сквозящего из щелей ледяного воздуха. Рене пробирала липкая потная дрожь, и он пытался уверить себя, что все дело в сквозняке. Что, Леруа не мог найти комнаты получше?! Когда лекарь приступил с ножницами к бинтам, Реми открыл глаза и попытался сесть. Ученик подложил ему под спину подушки, в очередной раз напоил мятным отваром, и герцог сам подал руку Беранже. Под локоть левой подсунули очередную подушку.
— Можете не медлить, я потерплю.
— Это решительно не нужно, — покачал головой лекарь. — Вам дадут сонное питье.
— Ох, перестаньте. Лучше уберите эту дрянь с рук. Она мне порядком надоела…
— Что с вами делали, ваша милость? — Беранже склонил седую голову к плечу, словно примериваясь к предстоящей ему работе.
— Мне не сообщили, как это называется, — усмехнулся Реми. — Что-то такое, не вполне приятное… Приступайте же! Раньше начнете, быстрее увидите…
Рене вздрогнул и отвернулся, глядя в непроглядную тьму, отделенную от комнаты лишь стеклом в объятиях тонкой рамы. Если верить часам, сейчас было время вечерних сумерек; если глазам — то середина ночи, причем какой-то особенно темной, вязкой и непроглядной ночи, какие в Алларэ бывали перед штормами. За спиной происходила долгая, тихая, монотонная возня. Рене наблюдал ее отражение в стекле. Плескалась горячая вода в тазу, и от нее по всей комнате пахло травами, горько и удушливо. Мальчишка-ученик смешивал лекарство, отмеряя в щербатую миску капли из темных флаконов. Лекарь резал бинты, просил Сорена подать ему из большого саквояжа то одну блестящую вещь, то другую. Бруленец исправно помогал, молча и только слишком глубоко дыша, потом вдруг уронил что-то на пол и придушенно выбранился. Лекарь укоризненно кашлянул. Рене не выдержал, обернулся.
— … — ругань встала поперек горла. Обе руки, освобожденные от грязных тряпок, больше напоминали темно-багровое месиво костей и плоти, чем человеческие конечности. Красные припухлые полосы тянулись от запястий к локтям и выше.
— Да, Рене, фехтовать нам больше не придется. — Реми еще и улыбался…
— Вы правы, ваша милость, — мрачно кивнул Беранже. — Я надеюсь, мы сумеем обойтись без ампутации.
— Я тоже надеюсь. — Герцог Алларэ болезненно щурился, отворачиваясь от свечей, стоявших на столике рядом с кроватью.
— Ваша милость, я настаиваю, чтобы вы выпили настойку млечного сока! Мне нужно обработать ваши раны, это займет не менее двух часов!
— Нет нужды, мэтр. Делайте свое дело. — Спорить с Реми, пусть даже неспособным устоять на ногах — дело неблагодарное. Лекарь досадливо покачал головой, вздохнул и запустил руку в мешок с корпией. — Рене!
— Герцог?..
— Я хочу, чтобы вы подробно рассказали мне обо всем, что случилось в столице и стране со дня моего ареста. Начинайте… впрочем, погодите минуту. Сорен…
— Да, мой герцог? — немедленно откликнулся мальчишка.
— Сорен, вас не затруднит положить руку мне на лоб?
— Ваше высочество, немедленно отойдите от окна!
— Не отойду! Это мой дядя приехал! Брат Жан скорбно вздохнул, обхватил принца за талию и отодвинул от окна, после чего прикрыл ставни. Дни, проведенные с младшим наследником престола, убедили монаха в том, что это — лучший способ добиться желаемого. Может быть, крайне непочтительный и глубоко противоречащий дворцовому этикету, но зато надежный и действенный. Тем более, что среди недостатков характера юного Элграса ни излишняя церемонность, ни чувствительность к требованиям протокола не значились. В сущности, он был обычным подростком, которому через девятину исполнится четырнадцать, и мало чем отличался от молодых послушников, своих ровесников, которых в монастыре Святого Иллариона было три десятка. «Мало чем? — поймал себя на глупой мысли брат Жан и невольно улыбнулся. — Если бы, если бы…» Вот как раз с тремя десятками послушников сразу и можно было сравнить одного принца Элграса. Он был везде, он хотел все потрогать, попробовать, изучить, понять, попытаться сделать самостоятельно. Монастырь Блюдущих Чистоту не был предназначен для приема столь значительных особ, и даже лучшие гостевые покои, отведенные Элграсу, сгодились бы только для знатного владетеля, но никак не для королевского отпрыска… вот только королевский отпрыск считал иначе. На второй день своего пребывания в монастыре он заявил, что будет жить, как все. И старательно попытался это осуществить. Поначалу отец-настоятель только приветствовал данное начинание, сказав, что юному отроку полезно будет пожить простой размеренной жизнью. К труду его никто принуждать не будет, ибо это излишне, но вот вставать с братией, трижды в день молиться и питаться вместе с остальными, а также посещать уроки с послушниками вполне дозволительно. Настоятель просчитался; повседневные работы интересовали его высочество ничуть не меньше прочего. Точнее, принц хотел все делать своими руками, и чтоб непременно выходило не хуже, чем у привычной к труду братии. Назвать принца белоручкой не смог бы и самый несправедливый наблюдатель. Его интересовало, как работают шорник и бондарь, как доят коров и принимают роды у овец, чем отличается сорняк от моркови, чем кормят птицу и как холостят кабанчиков. При этом интерес его был вполне деятельным: его высочество не удовлетворялся объяснениями, он хотел сам надергать сорняков, нажать на ручку холостильных щипцов и посмотреть на несушек.
Поросенок убежал, на грядке не осталось ни сорняков, ни моркови, брат-шорник, не отличавшийся особым терпением, пообещал огреть Элграса испорченным хомутом. Особенно зачаровала принца такая простая вещь, как обработка бревен для постройки сарая. Он взял топор и бодро принялся обрубать с хлыста сучья, потом самостоятельно раскряжевал два хлыста на бревна нужной длины и ошкурил их. В процессе раскола на доски часть материала оказалась безнадежно испорчена, а рубанок отобрали, побоявшись, что принц останется без пальцев. Отец-настоятель Ириней, глядя на это из окна, покачал головой.
