— Убить? — Демон улыбнулся. — Ты уже убил сегодня двоих, притянув мои молнии. Мысли твои мне нравятся. Что ж, не отказывай себе, убей, если так хочешь. Но помни, главное — камень. А сейчас... — Он протянул к груди Вольфа свою острокогтистую лапу, пылающую пламенем Ада. — Иди ко мне ближе, иди... иди...
Огромные глаза демона закрыли всё, не было больше в голове никаких мыслей — эти глаза и были мыслями, и вокруг не было ничего — глаза были всем. Глаза и голос.
— Иди же... иди...
Вольф сделал шаг... И закричал от нестерпимой боли! Расплавленные докрасна когти вцепились ему в грудь...
Он очнулся от боли, лежа на полу, посреди затоптанных окурков и грязи. В распахнутое окно летели холодные брызги дождя, и порывы ветра развевали шторы, словно паруса пиратского судна. Невыносимо саднило грудь. Поднявшись на ноги, Вольф, пошатываясь, захлопнул окно, затем, стащив через голову футболку, подошел к зеркалу... На груди его, ближе к сердцу, горело клеймо с изображением волка.
— О, повелитель! — падая на колени, в восторге воскликнул парень.
— Странная гроза. — Подойдя к окну, Марина Левкина, старшая медицинская сестра частной клиники доктора Норденшельда, поплотнее задернула шторы. Ей показалось, что молнии были какие-то необычные — темные, с синеватым отливом.
Поежившись, Марина уселась в кресло перед торшером — в клинике была своя энергосистема, автоматически включающаяся при форс-мажорных обстоятельствах, таких, например, как сейчас, когда весь городок напрочь лишился электричества из-за грозы. Взяла книжку — очередной женский роман, какими в изобилии снабдила Левкину недавно приезжавшая навестить мама, коренная жительница Петроградской стороны города Санкт-Петербурга, такого далекого в этот миг, далекого и родного. Книжка опять обещала счастливый конец. Марина хмыкнула — врут все эти писатели, вернее, писательницы, счастливый конец у любви — большая редкость.
Вот взять хоть ее саму. Вроде всем хороша — и не дура, и не уродина, стройная голубоглазая шатенка, ноги от шеи, — из тех, на кого так западают мужики... Ну и западают. И что с того? Много счастья она видела за свои, пусть еще и не старые, годы? Мыкалась в коммуналке с мамой и маленьким сыном, затем — Бог помог, вернее, знакомый мужик — Норвегия. Сначала обычная муниципальная больница, должность санитарки, затем — снова через мужика — клиника Норденшельда. Работа хорошая — чистота, порядок, достойная зарплата. Даже, чего уж говорить, очень достойная. И маме помочь можно, и взять на лето сына. А что время от времени приходится уступать настойчивости доктора Арендта — того самого мужика, через которого Марина и попала в клинику, — так это мелочь. Противно, правда. Но не противней, чем за гепатитными больными горшки выносить или делать уколы в таком количестве, что лекарствами разъедает пальцы. Слава богу, это всё в прошлом.
На пульте вдруг замигала красная лампочка. Левкина отбросила книгу — что-то случилось с одним из пациентов, с русским музыкантом, который вот уже около трех месяцев лежит в коме. И что же с ним такое могло случиться?
Медсестра бросилась на второй этаж, распахнула дверь... Всё нормально. И больной — вот он, на месте, весь опутанный проводами и датчиками. На экране компьютера привычно изгибались светло-зеленые линии энцефалограммы. То есть очень похоже, что ничего не произошло. Но тогда почему мигала лампа на пульте? Какое-нибудь замыкание? Или... Марина наклонилась над пациентом... и вздрогнула. Ей показалось, что он пристально наблюдает за ней, и веки его захлопнулись только что, как только рука ее коснулась ручки двери. Да и выражение лица музыканта, кажется, изменилось, хотя поверить в это было невозможно.
Нет, точно изменилось! Всегда спокойное, застывшее, словно восковая маска, лицо русского теперь словно напряглось, заострилось, губы разжались в немом крике, словно больной хотел выкрикнуть что-то очень важное, но не смог. Или смог? Но кому он кричал? Наверное, это усталость. Да, усталость... и нервы. Всё ж таки работу медсестры, даже и в частной клинике, нельзя назвать спокойной. Поправив простыню на койке больного, Левкина бесшумно — хотя кого она могла бы тут разбудить? — вышла из палаты, прикрыв за собой дверь. Только спустилась вниз, как раздался звонок внутреннего телефона. От ворот клиники звонил доктор Арендт — вот уж, поистине, помяни дурака, так он и объявится, — просил впустить. Марина на всякий случай позвала охранника, хотя прекрасно узнала голос молодого хирурга...
Доктор Арендт — некрасивый, тощий, маленький, непривычно бледный — вошел — нет, ворвался — в клинику, оставляя после себя мокрые отпечатки следов.
— Там, за мной... — Он кивнул на муниципальных санитаров, тащивших двое накрытых простынями носилок. — Пропустите их, Макс. — Он кивнул охраннику и устало опустился на стул. — У вас не найдется ничего выпить?
Марина молча пожала плечами. Молодой доктор прекрасно знал ответ.
— Это мои друзья... хорошие знакомые. Соседи по Снольди-Хольму. — Он снова кивнул на носилки. — Пожалуйста, побыстрее приготовьте реанимационную.
— Она и так всегда готова, доктор, — машинально одернув халат, заметила медсестра. — Вам ассистировать?
— Нет... Да, пожалуй...
Доктор Арендт обманывал себя — Левкина хорошо это видела, — его знакомым уже ничто не могло помочь. Оба — мужчина лет тридцати пяти и женщина примерно такого же возраста — были мертвее мертвого. К тому же и обожжены так, словно побывали в дуговой электросварке в качестве дуги. Спекшаяся лимфа покрывала всю кожу сплошной грязно-бурой коркой. Жуткое зрелище для непривычного человека, — впрочем, здесь все были привычные.
— Жаль... — Оставив, наконец, никчемные попытки реанимирования, доктор стащил с рук пластиковые одноразовые перчатки и еще раз повторил: —Жаль. — Посидел немного, потом поднялся к себе в кабинет на второй этаж... Немного погодя вызвал по внутренней связи медсестру.
— Посидите со мной, Марина, — устало попросил он. — Пожалуйста...
На столе пред ним стояла початая бутылка бренди и маленькая — с наперсток — серебряная рюмка.
— Будете? А... — Он махнул рукой, налил и залпом выпил. — Это были очень хорошие люди, Грейг и Юдит Йохансены, — немного помолчав, произнес он. — Всегда на годовщину свадьбы ездили к колледжу и там целовались, прямо в машине. Говорили, что вспоминали молодость. Потом, уже в Снольди-Хольме, приглашали гостей. Немного, самых близких... — Доктор снова выпил, и Марине вдруг стало жаль его, — не этих незнакомых ей Йохансенов, хотя и их тоже, а именно его, маленького, взъерошенного доктора, некрасивого и не нужного в этом мире никому, даже собственной жене. У таких людей обычно бывает мало друзей, и доктор Арендт в этом смысле не был исключением, а погибшие Йохансены, похоже, относились к числу тех немногих людей, с которыми доктор общался, и вот теперь не стало и их.
