Девочка с землей сравнялась, дыхание задержала, и сердце унять попыталась.
— Не смеши, Мадуса, — с улыбкой молвил. — Хочешь, расскажу, где кто находиться?
Пальцем повел и будто на кукан кого взял. Чуть и Дуса увидела бредущего к нему лесовика, что ей помог.
— Глянь на знакомца.
Малыш понуро около нага остановился, голову лохматую свесил.
— Ты мир один зришь, я три разом, Мадуса. Но то не все. Запах чуешь, звуки слышишь?
Дуса невольно прислушалась — тихо, лишь лапы елей качает и поскрипывают те.
— То мыши в норе притаились, олень в болоте снегом припорошенном застрял и издох вон в той стороне, а дале волчица волчат лижет в норе… а рядом со мной маленькая глупая девочка под корягой в старой лисьей норе лежит, дышать боится. Сердечко ее из груди выскакивает.
Дуса губу закусила, зажмурилась, слезы бессилия сдерживая.
— Зверь по снегу пробежит — след его как бы он не таился, останется. И запах стоять будет. Человек же еще и энергию оставляет, по ней его, как зверя по следам, выследить легко.
Хвост нага выгнулся и сшиб корягу открывая лежащую на земле деву.
— К чему бегать Мадуса? — навис над ней Шахшиман, в глаза заглянул.
— Чтоб не видеть тебя, не знать, не слышать! Гад противный! — бросила ему в лицо девочка.
Тот прищурился и … Странником обернулся. Сел на снег рядом, руки на коленях сложил и давай девочку изучать, будто видит впервые.
Дуса с тоской на него глянула, села и взмолилась:
— Отпусти ты меня по добру. Сроду злобы не знала, а тут веришь, черно от нее в душе.
— Злость прекрасна.
— Чем же?
— Чем и страх. Ваши эмоции рассказывают о вас и вашем мире, нам помогают. И питают и знания дают. Есть злость — есть силы. Столько их выплескивается — видела бы ты. В страхе и злобе вы память теряете, а с ней себя. Открываетесь нам, власть над собой даете. Вы материей питаетесь, мы — энергией. А что вкусней и сытней эмоций? Они не только насыщают, они тепло и силы дают.
— Дурное в тех эмоциях. Другие есть — отчего ж они тебе не по нраву?
— Легкие. Знаний от них мало — память-то вы при них не теряете, не открываетесь для власти над вами.
— Значит низкие энергии вам по вкусу. Вот что вы задумали: стравить всех, раздорить, в пучину ненависти слепой мир опустить! И тем питаться!
— Что с того?
— Болезни оттого, мор начнется! Хана роду явьему!
— Что до других тебе? Али на сестру свою не нагляделась?
— Не понять тебе!..
— И думать не стану.
— Змея ты, одно слово.
— Змей, — пожав равнодушно плечами, согласился.
— А я человек! Человек!
— Человек, — опять согласился и видно все равно ему хоть кем называй его, сама называйся, хоть себя Дуса обругай, хоть его.
— Зверь!
— Змей.
— Гад!
— Кад? Они насекомые, если вашим языком говорить. Ближе и определения нет. Что они тебе? Служат и пусть служат. Время придет, нору нашу обустроят, детям в тепле и удобстве родиться помогут.
Дусу передернуло: лучше умереть!
— «Умереть, хана». Потеря одного тела разве хана? Ах, да, одно оно у вас. И все ж разве повод то печалиться? Не понятно.
— И не поймешь!
— Не стану и пытаться.
— Потому не ужиться вам с нами.
— А вам с нами придется.
— Никогда!
— Вы и знать не будете. Память о вас канет, как былое этот снег укрыл. Никто не вспомянет о родах, законах ими чтимых. Новые времена, новые племена. Наши. Нам подвластные, по нашим законам живущие — они во главе люда встанут.
— Погоним мы вас…
— К чему силы тратить? Срок придет — сами уйдем, места эти детям уступим. Идем…
— Не пойду!
Странник усмехнулся, пристально в глаза посмотрев:
— Забавная ты.
Афина, Арес, — мелькнуло у Дусы. Жаль стало их и стыдно, что только о себе думает. Какими бы они не были, а родичи и негоже бросать их.
Наг рот приоткрыл и издал тихий звук, от которого, однако, девочку к земле согнуло и уши заложило. И страшно отчего-то стало так, что даже змеи на коргоне зашевелились.
Пара темных меховых шаров мелькнула у склона и покатилась в ту сторону, откуда наг приполз.
— Лесные твоих родичей приведут, — сообщил. За руку Дусу хвать и к себе подтянул, завалил в снег и ну, целовать. Та отбиваться, да куда там? Силен Странник: внешне худощав, а силы медвежьи, а то и боле.
— К чему рвешься? — зажал в тиски объятий. — Привыкай: моя ты, моей будешь. Что мала, я не в обиде. Самый возраст, что мне надобно из тебя сделать.
— Не бывать тому…
— Говори. Словам твоим как делам шишка еловая цена. По нраву ты мне. Чем взяла не ведаю, а по нраву. Думал потешиться да племяннику тебя отдать, а сейчас, нет, не будет того. Моя. Не зря Магия сторожила тебя, не зря Рарог пестовала. Выше их станешь. Они тебе служить будут — желаю того, — ладонью щеку огладил, по губам пальцем провел и опять в губы впился. Хоть бейся, хоть плачь — без толку. Обвил как плющ, смял, в снег вдавил — не шевельнуться.
— Время придет — греть меня станешь, — зашептал ей в лицо. — Сейчас-то жарче губ твоих иных не ведал.
А рука по шее скользнула, ворот рубахи рванула, плечо оголяя.
— Что мне в вас нравится — кожа нежная, теплая. А и хрупкие вы. Да не боись — тебя беречь стану. Ты сынов мне еще родишь, силой своей наделишь. Знатного рода ты, крови чистой — за то побалую. Славные дети от тебя будут, крепкие. Они ваших Щуров заменят, они Закон иной в этот мир принесут. Наш закон. Богами наши дети над твоим родом встанут. Радуйся Мадуса — матерью Богов станешь.
Помилуй Щур от такой участи! — заплакала девочка. Страшны слова нага, будущее же того беспросветнее. Хана же милей поцелуев: мрак от них в голове, слабость в теле и озноб до пят. Холодны губы змея, настырны и неласковы — не целует он — душу пьет, ядовитым дурманом поит, разум туманит, слабостью тело опутывает.
Мысленно Дуса еще противилась, сама же и пальцем уже шевельнуть не могла. В какой-то момент и вовсе ей все равно стало. А нагу будто того и надобно — рубаху задрал, тело мять начал, заурчал ей что-то на ухо с присвистом. Противный звук, еще противнее себя во власти змеи осознавать и поперек тому рукой не шевельнуть. Обидно то и больно, а сделать ничего не можно.
Кожу от ласк его и поцелуев саднило и холод жар сменил. И сил терпеть уж нет. И мысли в голове ни одной, а наг все не уймется. Искусал всю, испятнал, губы, шею в кровь изранил, и урчит, стрекочет как сверчок.
То ли в небытие Дуса канула, то ли заснула одурманенная — не ведала она того. Как Странник нагом опять обернулся и пополз дальше, не заметила.
Дева смотрела за спину нага на Афину и Ареса, что ехали оплетенные хвостом и о чем-то меж собой разговаривали. Ни гнева, ни тревоги на их лицах, ни печали и омерзения в глазах. Странно то было Дусе и страшно — неужто морок навий так глубоко поразил их? Неужто не зрят вокруг, не понимают что творится? Отчего покорны и спокойны?
