— Паршиво играешь, — сообщила Нуала.
— Я ценю твою поддержку.
— А я не должна тебя поддерживать. — Нуала обошла меня, чтобы стать лицом к лицу, и при виде ее обтягивающих джинсов и майки всех цветов океана, как ее глаза, у меня пересохло в горле. — Я должна заставить тебя лучше играть. У меня для тебя подарок.
Она протянула руку и разжала кулак.
— Камень… — произнес я, потянувшись за подарком.
Я поднес его к лицу, чтобы рассмотреть поближе: заурядный матово-белый камушек размером примерно с мой большой палец.
Нуала фыркнула и выхватила его из моей руки:
— Это покой-камень! Смотри, глупый человек.
Она положила его в ладонь и начала поглаживать большим и указательным пальцем.
— Для чего он?
Нуала переложила камень в левую руку, а правой схватила меня за большой палец, так же, как держала покой-камень.
— Его нужно гладить, — сообщила она, криво ухмыляясь, — чтобы успокоиться.
Ее пальцы побежали вдоль моего, оставляя за собой невидимые обещания, и, черт возьми, у меня внезапно стали подгибаться колени.
Она улыбнулась и вложила камень мне в руку:
— В общем, ты понял. Камень нужно гладить, когда ты переживаешь или о чем-то тревожишься. Может, тогда ты прекратишь писать на руках. Конечно, ты все равно останешься психованным придурком, но остальные заметят это не сразу.
У меня в горле снова пересохло, однако уже по другой причине. Мне никогда не делали подарков, в которых было столько чуткости и внимания. Не помню случая, когда мне не приходилось изображать радость; теперь, когда я правда был рад и благодарен, простого «спасибо» казалось недостаточно.
Как ни ужасно, первое, что пришло мне в голову, — это колкость. Что-то, чтобы рассеять жар в моих щеках и вернуть мне контроль над собой.
— Потом спасибо скажешь. — Нуала вытерла ладони о джинсы, хотя камень был чистый. — Например, когда в очередной раз забудешь взять с собой ручку.
— Это… — Я запнулся, потому что мой голос звучал странно.
— Знаю, — сказала она. — Играть будешь… или как? Нельзя заканчивать той последней джигой. Она была…
— Ужасна? — нормальным голосом предположил я, засовывая камень в карман и поправляя волынку.
— Я пыталась подобрать более мягкое слово, например… Нет, ты прав. Она была ужасна. — Нуала замолчала, и выражение ее лица изменилось, стало почти невинным. — Может, сыграем мою мелодию?
Я не хотел ей отказывать. Мне казалось, что краткие мгновения ее ясного сознания и неманиакального поведения нуждаются в одобрении.
— Она не подходит для диапазона волынки.
— Мы ее переделаем.
Я скривился. Конечно, мелодию можно ужать, но тогда из нее пропадет вся жизнь. Вся ее радость — в высоких пассажах, а они волынке недоступны.
— Поверь, будет неплохо, — сказала Нуала. Она, наверное, поняла, что говорит почти нежно, потому что сразу же добавила, резко вздернув брови: — Сильнее, чем ту джигу, ты ее не изуродуешь.
— Ха! Твои слова ранят меня, как ножи. Ладно. Докажи, что я неправ.
Я еще раз поправил волынку, Нуала встала рядом. Наши тени на траве слились в одно сине-зеленое пятно с двумя ногами и четырьмя руками. Я взял ее руку и положил на мелодическую трубку. Рука была совсем маленькая, пальцы не могли закрыть все отверстия.
— Ты же знаешь, так не получится, — тихо сказала она.
Я просунул свою руку под ее и закрыл отверстия своими пальцами:
— Давай другую руку.
Она просунула ее под моей рукой, чтобы не мешать, и в итоге все получилось. Безумные сандалии на платформе добавляли ей как раз столько роста, что она могла положить подбородок мне на плечо.
Я сказал странно низким голосом:
— Сначала играем джигу, а потом твою мелодию?
— Ты главный.
— О, как я об этом мечтал, — ответил я и начал играть. Все получалось. Мои мысли как будто испарились, остались только музыка и руки Нуалы. Джига превратилась в воздушный шарик; высокие ноты уносили ее в небо, а низкие тянули к земле, а потом снова отпускали, позволяя взмыть вверх. И пальцы снова меня слушались, бегая по чантеру, как хорошо смазанные поршни, выдавая идеальный чистый звук. Между серьезными округлыми нотами основного ритма искрились, как смех, форшлаги.
Я заглушил волынку — полностью, совершенно правильно — и расплылся в улыбке.
— Ну хорошо, ты повыделывался, — прокомментировала Нуала. — Теперь скажи, тебе нужна моя помощь или нет?
— Мне… Что?
Я попробовал развернуться и посмотреть ей в глаза, но ее подбородок лежал у меня на плече, слишком близко. Я попытался вспомнить, ощущал ли я присутствие ее вдохновения, но мне помнилась только музыка и кончики ее пальцев на моей руке. И всепоглощающая радость джиги.
— Я думал, ты помогаешь.
— Ладно. Неважно. Давай играть.
— Ты главная, — ехидно ответил я.
— О, как я об этом мечтала, — передразнила она.
Я пустил звук через бурдоны, ожидая подсказок. Теперь я чувствовал. Сначала через меня пробежал ручеек тишины, а потом я ощутил золотой жар вдохновения, текущий сквозь мои пальцы длинными золотыми нитями. Мелодия, которую я играл на фортепиано, превратилась в крошечную аккуратную сущность в моей голове, маленькую коробочку, которую я мог мысленно поворачивать туда-сюда, чтобы рассмотреть, как она устроена и почему она так прекрасна и где я могу заменить ноты, чтобы она подошла для волынки.
Дыхание Нуалы обжигало мне щеку, ее пальцы сжимали мои, как будто она могла заставить волынку сыграть для нее, и я освободил мелодию, выпустил на волю. Я слышал знакомые риффы, то, как послезвучие волынки компенсирует недостаток высоких нот. Мелодия страдала, дышала, выворачивалась и сияла, словно волынка была создана именно для нее. Наверное, я тоже был создан ради нее. Ради того, чтобы играть, чувствуя на лице летнее дыхание Нуалы, и замирание в сердце, и неоспоримую важность этой музыки здесь и сейчас.
Я почти слышал, как Нуала мурлычет мелодию мне на ухо, и, чуть повернув голову, я увидел, что она закрыла глаза и улыбается самой прекрасной улыбкой на свете, и на ее веснушчатом лице лежит бесконечная радость.
В этом мгновении был весь мир. Ветер полоскал над землей высокую траву, и только глубокая чистая синева неба удерживала нас на месте. Если бы мы не ощущали тяжесть этой пронзительной синевы, мы бы улетели в громадные белые облака.
Нуала отпустила мои руки и сделала шаг назад.
Я позволил волынке со вздохом умолкнуть.
Я чуть не сказал: «Пожалуйста, давай заключим сделку. Не позволяй мне отказаться. Не дай мне сгореть», но от выражения на ее лице меня как ледяной водой окатили.
